-5

всё начнется с поворота на триста пятьдесят пять градусов
потом будет рвать чем попало
один чёрт
возьми
один чёрт
сломит ногу
один чёрт
-те что
один сука чёрт
ты не помнишь
что жрал накануне
приличное что-то
казалось бы
но придётся
учиться заново
читать после двоеточия
держать лицо и осанку
без помощи ёбаных рук

ВНИМАНИЕ! РЭтрОСПеКТИВА!
тэчека зэпэтэ и так далее

бороться с жаждой убить кого-нибудь
в идеале ослиной челюстью
но это брехня фантазии
твой волос
ещё
уже
всегда был
подчеркивать необходимое
короток

рот
открывать
поедая банальности
исторгнутые
буквально вот
отказывая себе в хорошем
на хорошее
мысль
мелькнёт
надо время у бога
ссудить

судить или быть судимым
двух зайцев убьёшь одним выстрелом
если будешь судить себя

ВНИМАНИЕ!
(входит Фемида с коромыслом)
ФЕМИДА С КОРОМЫСЛОМ!

съебись из своей квартиры
забыв закрыть двери с окнами
пройдись по бульварам
ветром гонимый
или в любом из смыслов

повстречай прекрасного человека
который не врёт глазами
с таким говорящим взглядом
стихи у тебя мол пиздатые
но сам ты конечно говно
но вот это вот вот последнее
не очень похоже на прежние
скорее тебе соответствует
за справкой смотрите в глаза

- Как жизнь?
- Хорошо.

едем дальше

приехали
тэчека.

Вон там, за окнами дома,
где ты находился
как личность.

Подчёркивай необходимое:
ты
ты ты
ты ты ты
ты ты, -
- до самозабвения.

И -

- ВНИМАНИЕ!
КАЛАМБУРЫ! -
как хрен среди мягкого нёба
(- Возник?
- Нет.
Только возникнет.),
возникнет новое обстоятельство:
разродишься отчаянным выводом:
ты страшно устал и, наверное,
тебе уже всё равно.

Вот это и будет ложью,
с которой придётся мириться.

ВНИМАНИЕ!
Аплодисменты.

---

торжество затаилось
в чайно-пёстрой коробке
детском дыхании

памяти двух
бывших от века
начала
всегда

они кропотливо вплетают
тайны о прошлом в одежды
для третьего

он верит
всему своё время
и тешит себя ожиданием

потому что не ведает где
потому что не ведает как

а секрет сокрыт
в лесу
что пришёл на ногах в одночасье
в этот дом
и во все остальные
словно Макбетов недруг
как китайская страшная месть
будто память
двоих
вьющих пряжу

они знают
всему есть предел

ночью будет пальба
а в рассветном заснеженном свете
чадо
бросится в лапы
мертвейшего древа

захрустит
вторя снегу
бумага

вот
коробочка вскрыта

торжество совершает побег
подгоняемо выдохом
вскриком.

ладони двоих
старика и старухи
сохранят
на какое-то время
затхлый запах вчерашних цветов
гранита
моста между ними и третьим
над вселяющим ужас обрывом
за которым
их внук
открывает подарок
в своё пятое рождество

---

Рассветная колыбельная.

Спи, пока светло.
Прошлое - метлой.
Осень жжёные впадины памяти
студит на "ура". И, вроде,
вот он - твой оплот.
И спокойна плоть.
Но по отполированной наледи
мы, по одному, заходим
в полночь.

К чёрту по кривой.
Дальше - ничего:
Только путаться в сумрачных улицах,
наступая с хрустом в лужи.
С полой головой,
обратившись в вой,
злыми зрелыми песнями - если бы -
выплеснуть себя наружу
в полночь.

Мы уже не имеем пристанищ,
Именами не липнем друг к другу.
И вьюга нам застит глаза.

И теми глазами не выплакать моря.
Пустыми руками не дать подаяния.
Не знаю, где смежности наших историй,
Но если не ты в них, тогда в них и я - не я.

Выгорел очаг.
В горле - горький чад,
и сочится печаль из-под заспанных
век бессмысленностью слова.
Вызови врача!
Чтобы тот молчал,
только б напоминал ежечасно мне
время смерти - снова. Снова!

Полночь.
Полночь.
Полно плакать:
лёд твои сковал глаза,
и не превратится в слякоть.

Спи, пока светло.
Утро за стеклом.
Бегло вычислить время и стадию
по количеству окурков.
Пусть твой аналой
и покрыт золой,
но ты слышишь вещание радио
полуночных полудурков.

Так что спи, пока светло.

---

Обмен культурными ценностями.

Дамы и господа, у меня есть просьба, которая в процессе написания этого предложения трансформируется в некое подобие флешмоба.

А отправьте мне. пожалуйста, одним комментом всё самое лучшее (звучит не очень, ага) Сиречь:

1) Самое сильное, на ваш взгляд, литературное произведение. Намеренно не пишу "лучшее". Такое, от которого вас - в любом из смыслов - наизнанку вывернуло, а в идеале - до сих пор выворачивает при перечитывании (желательно обойти стороной Шаламова, Солженицына, Бабеля, Платонова и тп. И Сорокина. И натуралистов).

2) Музыкальная композиция или творчество конкретного коллектива/музыканта, при прослушивании коих хочется разрыдаться или расхохотаться, набить кому-нибудь морду/напиться/влюбиться/устроить революцию/принять схиму/сдохнуть и воскреснуть, чтобы переслушать. А лучше - всё вместе.

3) И фильм, который бы вы посоветовали себе (пяти-десяти-двадцатилетней давности) к просмотру. Не обязательно полнометражный.

Попробую ответить взаимностью и разнообразием.

P.S.: Один момент. Если я или вы будем знакомы с предложением, не уходите, пожалуйста. Сменим варианты.

---

...не ста-ло.
ни ког-да
и
ни че-го...
Бормотал он
по складам.
Но чуя, как
запахи ваяли
полысевшей не в пору
осени его
одиночество,
лишь ее игре явно вверил
души лекало.
Где-то тыл и распря.
Жжение в легких.
Но та, хорошая -
лета милей -
звенит во ритме
бурре и дансона
песнь жизни тому,
кого
не стало.
- Никогда и
ничего, -
бормотал он,
по складам
Ночуя.
Как:
запахивая ли полы
севшей - не в пору -
осени его;
одиночество ли шеей грея вновь?
Вер ил
душил.
Екало где-то.
Ты, лира -
спряжение в легких нотах.
Орошая летами,
лей, звени, твори! Тьме
бурей дан сон.
А песнь - жизнью -
Тому, кого...

---

И снова стим. Это игра, а не просто моя писанина. Пишите, если хотите участвовать.

Некоторые говорят, что восприняв две банальные идеи, можно получить третью, но уже не такую заезженную. Об этом и пойдёт речь.

Исполинское по размерам государство, поделённое на "уровни". Сколько раз мы встречались с этим явлением - остопизделочертело просто! Но позвольте мне объяснить...

Идея первая:

... Жило да было себе тридевятое государство. Неспокойно жило, однако хорошо. Эдакая местная Англия средних веков, для ясности. Вот почти как две капли воды, только с религией здесь как-то не сложилось, а потому наша капелька почище будет. Ну, и никаких Шотландий с Ирландиями, да и прочих мужиков без исподнего к нашему тридевятому тоже не прилагалось. В общем, было вот такое государство - без ансамбля, как говорят.

Располагалось оно аккурат в центре большущего куска земли, некогда вытолкнутого океаном над своей поверхностью (кроме шуток, там в это верили: не боги какие, а сам океан!). Заложено тридевятое было неподалеку от горного кряжа, который нынче именуют Рыцаревым. А как его тогда называли уже и не вспомнишь. Но это не так важно. Важно то, что Рыцарев Кряж стал серьёзным препятствием для северных королевств, желавших захватить наше, тогда ещё тридевятое, государство. Если сейчас посмотреть на это великолепие с высоты полёта дирижабля, будет видно, что все сторожевые башни на хребтах ещё стоят, и может показаться: усталые глаза Смотрителей тускло поблёскивают во мраке бойниц. Впрочем, это лишь проделки нашего воображения. С тех пор, как Гегемония* достигла северных земель, нужда стеречь эти стёршиеся границы отпала сама собой...

... О чём бишь я? О горах. Да, с гор в тридевятое текли пять рек: Слёзная, Озёрная, Кривая (Лейн, если по-новому), Весенняя и Овечья (которую теперь называют Мраморной). Простите, я немного слукавил, сказав, что все реки текли с гор.

Река Слёзная, например, текла с юга, пронизывая Рыцарев кряж у основания пика Вердера. Где-то в пути она то ли размывала древние соляные копи, то ли что ещё, но воду из неё было пить невозможно - настолько солёной она была. Сейчас? Сейчас не знаю. Уже лет семьдесят в неё сливаются отходы со всех близлежащих фабрик, так что не рекомендую проверять.

Река Озёрная брала начало, как ни странно, в озере Дайнук, что расположено на горе Шау (вы могли заметить это озеро, когда разглядывали сторожевые башни). Гора не самая высокая, но самая известная в этих местах. Но об этом позже.
Лейн, Кривая река, подобно Озёрной, спускалась (и спускается по сей день) с Шау. Лейн до сих пор называли бы Кривой, если бы последний король тридевятого не приказал назвать реку в честь своего усопшего брата. А что, правильно: сам убил - сам почести воздал. Одно слово - благородный.

С Весенней рекой всё вообще хитро. Понятное дело, что жить возле гор - хорошо. Но когда по весне снег начинает таять, тут только юбки успевай задирать! Вода идёт с гор и размывает всё, что можно размыть. А как быть-то? Мирились, отводы ставили. Помогало плохо, конечно, но помогало. Тёплое место оставлять ведь никто не хочет. Потоп хоть доставляет неудобства, а покопаешься в грязи, что сверху сошла, нет-нет а самородок или кусок руды какой найдёшь. Древесину, опять же, несёт. Так вот, терпели люди это дело, покуда не нашёлся один мастеровой, который взялся проблему с талыми водами разрешить. Все на него только руками замахали. Но король-то не дурак был - приметил умельца. Дал тому целый взвод работничков, припасов на всех, да отправил их в начале лета на верхотуру. Бежать там некуда - леса, да сторожевые башни. А коли сбежишь, так сам пожалеешь, попавши к северной короне.
Отряд ушёл, да и пропал. Ну, народ - ясное дело - крыть их начал по матери, а король говорит:
- Весны будем ждать.
Стали ждать весны. А как весна пришла, все уже приготовились, что вот-вот пойдёт вода с гор, да не тут-то было. Ни воды, стало быть, ни рабочих. Прошло время, народ мало-помалу осмелел. Давай шутки шутить, мол, мастеровой с другими батраками три сезона ямы рыли, снег туда нападал, вот сейчас они его и прикапывают. Сами-то радостные, как идиоты! Ещё бы. А потом восточный разъезд принёс вести о том, что талые воды сбегают в ущелье милях в пяти от границы стольного града.
А к лету и мастера вернулись. Их все давай хвалить-нахваливать да лобзать в различных местах, а они хмурые все, да задумчивые. Их кореша спрашивают: "Вы чё?", а они - "Через плечо!" Да только с благоговейным ужасом поглядывают на того мастерового, в чьём ведении были.
Пришло время награждать героев, и тут уж король не поскупился. Всё, говорит, что пожелаете, в пределах тысячи крон на человека! С ума сойти! Там этих героев - голов триста. Ну, площадь замерла, народ пасти раззявил - хоть плюй туда - ждут, да уже подумывать начинают, с кем бы из строителей подружиться в срочном порядке.
А от них вышел один старикашка, да и говорит, мол, нас тут столько-то и столько-то, получается вот столько-то тыщ. Ты, говорит, Величество, не гневись, что награду не примем, а ты, говорит, город почини, бедных накорми, да Ордены заложи.

- Какие такие Ордены? - спрашивает Величество.
- Рыцарские, - отвечает старик.
- Это как в северных землях, что ли? - вворачивает палач, у которого давно уже работёнки не было.

Так, да не так, отвечает старый. У них-де рыцари только и знают, что мечами махать, коней изводить, да девок портить. А ты, говорит, сделай как принято за Баррейским океаном, чтобы каждый орден за своё отвечал: рыцари-купцы, рыцари-рыбаки, рыцари-ткачи, да рыцари-воины. И каждый сверчок знает свой шесток.

Тут и мастеровой вышел. Меня, Ваше Величество, говорит, командором поставь.

А король и рад бы отказаться, да слово-то дадено. Вот с тех пор у нас в кого ни плюнь - всяко в рыцаря попадёшь.

Тьфу ты! Я же вообще про реки говорил! Какая там... А! Овечья... Овечья река - долинная. Там овцы пасутся...

Идея вторая

Шестерёнки вертелись и ржаво повизгивали каждые полсекунды. Струи пара вырывались из оглушающе гремящей капсулы, которую давно следовало починить, а ещё лучше - поменять. Сильвана с силой опустила рычаг, отцепляющий котёл от топки, и механизм нехотя повиновался. Она открыла кран в боковой части машины, наполнила исходящей паром водой латунный таз, и с ним в руках поднялась в свою комнату, где всё уже было приготовлено к утреннему туалету. Устроившись у трюмо, она уже собралась расстроить себя успешным поиском новых морщин, но замерла, услышав знакомый звук за стеной.

Если выражаться мягко, Сильване не нравилось, что Клементе опять взялся за перо. После трёх лет, проведённых в уюте и относительном взаимопонимании, она уже уверилась в том, что это не повторится. Но не минуло и пары месяцев, как они вернулись в столицу, и её брат вновь начал писать.
Это симптом, мрачно думала она, вслушиваясь в звук, похожий на копошение мыши в ворохе газет. Внутренние стены домов здесь, в О'мбра-Колли'на* - одном из самых неблагополучных районов Деквинциаты*, были чрезвычайно тонки. Сильване казалось, что Клементе бормочет себе под нос, но как ни напрягала слух, понять хоть что-то конкретное была бессильна.

В медицине она не слишком-то разбиралась, но знала, что болезнь, поразившая его разум, называлась "инертным синдромом". Прежде, до отъезда в Пепельный Предел, Клементе мог часами глядеть в зев погасшего камина, сидя, как казалось Сильване, в совершенно неудобной позе. Если так происходило (раз в неделю, иногда - реже), ничто не могло его потревожить. Казалось, выйди из шкафа его покойная жена, он и бровью не повёл бы. После такого Клементе, как правило, поднимался в свои комнаты, запирал двери, нарушая указания сестры, и ночь напролёт скрипел карандашом по немелованной бумаге. Сильвана в то время довольно часто ловила себя на противном желании отпереть комнату брата, пока тот сидит в гостиной, и посмотреть, что же он такое пишет. Но гордость и сочувствие не позволяли ей сделать подобный шаг.

В Пепельном Пределе брату стало существенно лучше: он прогуливался по утрам, сам начинал беседы на довольно интересные темы, вернулся к игре на скрипке и в целом стал выглядеть значительно здоровее. Вечерами они читали вслух в свете жидкостной лампы, сидя у окна с видом на невозделанное поле. Ветреными ночами они располагались в гостевой комнате и наблюдали движение звёзд в телескоп, или обсуждали новые достижения в области механики. В общем, чем дольше они находились вдалеке от городской жизни, тем дальше отступал недуг старшего из семьи Марино.
В один из скупых на солнечное тепло осенних дней, когда они, выехав из поместья в городок под названием Лихтшпиль*, совершали променад по набережной Мьолля*, Клементе обратился к сестре:

— Как ты относишься ко второй симфонии маэстро Лари'ччи*? Тебе она не кажется слишком печальной? - он произнёс это, глядя куда-то вдаль - рассеянно и тихо, словно бы они находились на прослушивании самой симфонии.
— Брат мой, - наигранно удивилась Сильвана, - не помню, чтобы тебе хоть сколько-нибудь было интересно моё мнение насчёт музыкальных новшеств и музыки в целом.
Он посмотрел ей в глаза, улыбнулся и сказал:
— А теперь мне интересно.
Она внимательно изучила Клементе. Неразрешённая тоска, как показалось ей, переполняла его мысли. Он не следил ни за дорогой, ни за происходящим вокруг, ни даже за своей походкой. Улыбнувшись в ответ, Сильвана сказала:
— Что же, если тебе интересно, я скажу. Я не являюсь большой поклонницей симфонической музыки, хотя она - безусловно - куда сильнее способна повлиять на восприятие и на ум человека, нежели сольное исполнение. Но симфония номер два, си минор, о которой ты спрашиваешь, кажется мне наиболее отдалённой от привычного слуху звучания. Лариччи, несмотря на классическое музыкальное воспитание, стремится к новым формам, что похвально само по себе. Конечно, его недолюбливают коллеги по цеху и консерваторы, но где бы мы были, если бы всегда отрицали свежие идеи? Что же касается настроения симфонии, то думаю, что не могу не согласиться с твоим мнением. Довольно мрачные мотивы пронизывают её...
Она замолчала и опять взглянула на Клементе. Взор его уже не был рассредоточен. Он, хмурясь, напряженно смотрел перед собой.
— Цитируешь статью Маурелла? - спросил брат.
— Да, - покорно ответила сестра.
— Своё мнение у тебя есть?
— Не люблю симфоний.
— Спасибо, Сили, - глухо произнес он.
Она вздрогнула и остановилась. Он сделал ещё пару шагов и резко обернулся.
— Что случилось, Клем? - с нежностью спросила она, но тут же отшатнулась.

Несколько мгновений он был похож на жуткого доктора из "Жёлтой книги" с иллюстрациями Маурицио Вечо'лли*. На доктора, который прививал пациентам болезни, заставляя признаваться в самых низменных желаниях и деяниях. На доктора, который снился ей чуть ли не год кряду после прочтения книги, и каждый раз она, шестилетняя, голося на весь дом, спрыгивала с кровати, бежала к двери, чтобы бежать по коридору, чтобы бежать по лестнице, чтобы бежать на двор, чтобы бежать из имения, чтобы бежать ОТ доктора, который знает, о чём она думает; который знает, что она станет Рыцарем Закона и предаст этот закон; бежать... чтобы неизменно оказаться в теплых и совсем нестрашных руках няни, которая ничегошеньки не знала, а потому была доброй и ласковой. Глупая.

Как румянец сбегал со щёк Сильваны, так и эти мгновения, исполненные ужаса, утекали в прошлое. Не успела она даже вскрикнуть, а перед ней уже стоял совсем не врач-экзекутор, но её родной брат, подбирающий слова для ответа. Она беззвучно выдохнула, ощущая, как глаза наливаются слезами.

— Прости, Сили. Я вообще не хотел говорить о музыке, - он приблизился, потупившись, и предложил ей руку.
Она приняла.
— Я хотел, - продолжил Клементе, когда они вернулись к прогулке, - выразить тебе свою благодарность. За то, что ты выступила в мою защиту на судилище ордена Гегемона. Ведь это я их убил.
Говорил он ошеломляюще спокойно. А речь, между прочим, шла о его жене и сыне.
— Твоя болезнь говорит о твоём раскаянии, - выдавила Сильвана, всё ещё не в силах справиться со слезами.
— Сожаление и раскаяние - удел тех, кто совершил преступление намеренно, - тем же ровным тоном сказал Клементе.

Они помолчали. Сильвана, наконец успокоившись, спросила:
— А твой удел?
— Исправление ошибок.
— Что ты имеешь в виду?
— Не знаю.

Помолчали ещё. Сильвана опять заговорила первой:
— Клем, ты читал "Жёлтую книгу"?
— Давно. Лет десять назад.
— Есть у тебя мысли насчёт доктора? Я к тому, что... он же главное действующее лицо, через него должны передаваться замысел автора и... и прочее...
Он посмотрел на сестру с иронией:
— Ты всерьёз? - она кивнула, - Ладно... Хм... Пожалуй, доктор... как его? Аллери'! Аллери, - он хохотнул, - интересный образ, если не знать, что "Жёлтая книга" - это роман-автобиография...

Клементе говорил что-то ещё (он вообще непривычно много говорил во время той прогулки), но Сильвана остаток беседы провела в каком-то отупении, отвечая машинально и односложно.

Через месяц, ближе к зиме, войска главнокомандующего Орлисса*, рыцаря-стрелка ордена Сердца и сына командора ордена, вступили в Пепельный Предел. Переоценив опасность обстановки, Марино бежали, и только добравшись до Деквинциаты узнали, что бежать не стоило. Не только потому, что войны как таковой не случилось, но и потому, что кто-то, воспользовавшись суматохой, вызванной вводом войск, обнёс их поместье и не нашёл лучшего способа замести следы, кроме как сжечь всё дотла. Земли, конечно, по-прежнему принадлежали семье Марино, но на восстановление поместья денег не было, поскольку вызволение Клементе из рук правосудия стоило им фамильного имения и адвокатской службы Сильваны. Продать же владения в дискредитировавшем себя Пределе представлялось немыслимым ближайшие лет десять. Пришлось остаться в столице, выкупив за гроши дом престарелой Агаты Ферроу.

И вот - Клементе опять пишет.
Сильвана прикрыла глаза, вздохнула. Поднялась, поправила смявшиеся юбки, вышла из комнаты и подошла к двери, ведущей в кабинет брата. Там она на секунду засомневалась, стоит ли входить, но, услышав возобновившийся звук, рывком открыла дверь.

Ветер ворвался в комнату, когда Сильвана вошла, взметнул листы, разбросанные по полу, и вынес малую их часть в коридор. Она закрыла дверь, и сквозняк утих. Она осмотрелась.
Клементе, скрючившись, сидел в жаккардовом кресле - единственном, что напоминало об их безбедном прошлом - и, казалось, таращился на луч вечернего солнца, выглянувший из-под портьеры и осветивший растёкшиеся по страницам чернила. С улицы доносились выкрики ребятни и ржание лошадей.
— Прости, Клем. Это всё сквозняк, - сказала она, приглядываясь к брату.
Жидкостная лампа едва освещала его лицо, но оно уже не было лицом Клементе. В кресле сидел мертвец.

***

Заключение рыцаря-детектива.

Клементе Марино.
Дата рождения - 13 число, 5 месяц, 142 год от становления Гегемонии.
Дата смерти - 4 число, 1 месяц, 178 гсг.
Время смерти - около 6 утра.
Причина смерти - паралич, остановка сердца.

Для протокола.
По словам прозектора, гражданин Гегемонии Клементе Марино принял полынный яд высокой концентрации, после чего в течении часа скончался. Причиной фатальной ошибки мог являться инертный синдром, под влиянием которого пузырёк с ядом был принят гражданином Марино за лекарство. Тело безопасно для кремации.

6.1.178 гсг.
Рыцарь-детектив третьего Принципа, Леонард Доцци

***

Сильвана скомкала заключение детектива и бросила его в топку. После этого подошла к двери, ведущей на улицу, открыла её и тяжело поглядела на родной город, из которого ей теперь хотелось бежать стремглав, как от доктора Аллери из той страшной книги. Из той книги и из этого города.
Фабричные трубы чернили небо, улицы гремели шестернями агрегатов, где-то колёса локомотива громыхали по железной дороге, выли паровые сирены, титанические часы Верхнего уровня били полдень, и она почувствовала, что этот огромный, оглохший от собственного гула, механизм перемалывает её жизнь так же легко, как ручная мельница перемалывает кофейное зерно.

Вещи она собрала быстро - их было не так много, как раньше. Проверив все, кроме одной, комнаты, она отправилась к выходу, но остановилась на пороге и оглянулась. Она посмотрела наверх, мертвенно бледная. Сквозь хрип беснующейся Деквинциаты, сквозь эту механико-человеческую какофонию, она услышала шелест страниц. Дрожащей рукой она нащупала ручку, толкнула дверь. Сквозняк, полюбивший это жилище, ворвался в дом со всех сторон, сдёрнул с Сильваны шляпку и убежал с ней вниз по улице, сорвал с петель ненавистную хлипкую крышку кабинетного гроба и выпустил в дом все мысли Клементе Марино, никем не читанные и оттого никому не нужные, но для чего-то закреплённые на бумаге.
Листы разлетелись по дому, как конфетти по площади в ночь карнавала, и теперь приземлялись на пол гостиной. Опешившая Сильвана подняла один из листов, осознав, что так и не заглянула в записи брата.
Посреди листа, испещрённого непонятными ей буквами, словами и знаками, красовался отпечаток детской ладошки, измазанной чернилами.

Сильвана Марино закрыла дверь, разожгла камин и долго-долго наблюдала за тем, как белая бумага превращается в чёрные хлопья.

Идея третья (которая далеко не всегда является синтезом двух первых)

Генрих Райциг, рыцарь аптекарского дела, услышал голоса и понял, что Магистры уже внутри. Несмотря на то, что он зарёкся нервничать, тело его неприятно задрожало. Райцигу показалось, что дрожь эта вытряхивает из головы все кропотливо уложенные по полочкам вызубренные формулировки.
- Спокойно, - сказал он вслух, но это не помогло.
Взглядом затравленного оленя Генрих окинул тоннель, в котором находился, как бы ища пути к отступлению. И тут дверь открылась.
Рыцарь-аптекарь уже три года жил во Втором Кольце Стального Коридора*, ожидая перевода из Терцеры в Деквинциату, и на стены не поднимался: нужды не было, да и допуска он не имел. В комнате, что ему выделил мейстер, окон не предусматривалось. И теперь свет, ворвавшийся в грязно-серый покой катакомбы, ослепил Райцига. Жмурясь, он шагнул было вперёд, но остановился, с трудом различив силуэт по ту сторону дверного проёма.
- Документы, - требовательно произнёс тот, кто открыл дверь.
Райциг протянул пакет. Пока документы проверяли, глаза его привыкли к освещению, и теперь аптекарь стоял в проходе, не зная, куда себя деть. Он был так взволнован, что даже не удосужился разглядеть Стальной Магистрат*. Дрожь сосредоточилась на руках и ногах, и рыцарь представлял, как нелепо выглядят со стороны его попытки унять тряску. От этих мыслей нервное напряжение только нарастало, и он уже готов был выть от этого непонятного, животного страха, когда к нему обратились. Он вытянулся по-солдатски стремительно, и весь стал как бледный истукан. Тремор, не ожидавший такой подсознательной готовности Райцига, пропал.
- Садитесь, - сказали Генриху на столичном диалекте.

Тринадцать шагов до дубового стула.
Райциг садится.
И ждёт.

Магистрат несколько секунд изучал кандидата. Стараясь как можно учтивее смотреть в сторону представителей столицы, Генрих произнёс слова приветствия. Ему ответили. Он выразил свою благодарность за уделённое ему время. Ему объяснили, почему именно его кандидатура оказалась достойной интереса Магистров. Он не почувствовал гордости, но только страх не оправдать ожиданий. Он сказал, что это честь для него. Ему сказали, что честь не в том, чтобы оказаться в этом помещении, а в том, чтобы выход был отличен от входа.
Тут Райциг начал приходить в себя, и понял, что не может видеть отчётливо. Он осознал, что сидит за столом, напротив которого стоит другой стол, много длиннее. За дальним столом сидят Магистры, общим числом пять. Свет падает так, что экзаменаторов толком не разглядеть – фантомы, скрытые кисеёй Вечного Ткача*. Зато голоса их он слышит совершенно отчётливо. Металлическая дверь, по обеим сторонам которой, кажется, стоят двое, но поручиться за их реальность Генрих не берётся. Окнам, впускающим раннее солнце в залу, могут позавидовать самые известные художественные мастерские Терцеры…
…И всё это в одно мгновение перестало иметь значение для Генриха: там, в новом для него - старательно изученном по книгам, но совершенно незнакомом на деле – небе Деквинциаты, недвижно висел нададор*. И теперь он не был далёкой точкой на серо-голубом полотне, какой виделся с равнин Терцеры, но был ощутимым как сам воздух, и великолепным как Тормента*. Генрих мечтал о том, что он взойдёт на борт этого летучего Рабиосо*; услышит, как трубы, натужно гудя, шипя и присвистывая, выпускают пар из его могучего нутра; узнает, каково это: стоять на спине колосса – первого, кто приветствует солнце по утрам…

- Ваша задача, - вырвал его из забытья резкий, хрипловатый тенор, – отвечать четко и быстро. Никаких подробностей, экскурсов, ремарок не нужно, пока вас не попросят об уточнении. Вам ясно?
Генрих с трудом оторвал взгляд от окна и рассеянно закивал:
- Д-да.
- Значит, начинаем, - подключилось сопрано, - Ваше имя.
- Генрих.
- Полное.
- Генрих Райциг.
- Возраст.
- Двадцать семь полных лет.
- Род деятельности.
- Аптечное дело.
- Образование.
- Состоял подмастерьем при септиме Форедесе, после был переведён на службу в седьмой конный полк ордена Сердца, где служил военным врачом. Играл в военном оркестре. После ранения, полученного во время Табачного бунта, был комиссован. В течение двух с половиной лет брал уроки музыки у маэстро Эрау’беза.
Вернулся тенор:
- Самостоятельно обучались?
- Да.
- В какой области?
- История культов, магические и божественные проявления.
Силуэты переглянулись, и Райцигу подумалось, что его реплика должна их немало позабавить. Хотя, с чего бы? Для Магистрата эти сведения новостью не были.
- Вы понимаете, что большая часть этих знаний вам не пригодится, если вы преуспеете?
- Да, - сказал он смущенно.
- В таком случае, перейдём к истории Деквинциаты, опустив банальные вопросы…
Тенор сделал короткую паузу, и её заполнил бас:
- Отчего же? Давайте будем придерживаться формы.
- Если вы настаиваете. Но, всё же (чтобы не затягивать процесс) пусть господин Райциг сам скажет нам, всё, что помнит об истории столицы. А мы будем задавать уточняющие вопросы. Всех это устроит?

Тенор, как кажется Генриху, задаёт тональность вопросительным звуком, отчасти напоминающем «м».

- Да, - звякает сухой фальцет, подобный деревянному колокольчику.
- Вполне, - вальяжно поддерживает бас.
- Абсолютно, - чеканит сопрано, словно бы ставя многоточие.

Генрих судорожно сглотнул. У него возникло дежавю. Всё вокруг походило на какое-то ужасное представление в Светлом Доме*. Мысли путались, и от этого он опять весь затрясся. Кое-как совладав с желанием почесать щёку, которая начала неистово зудеть, он отвечал:
- Деквинциата – формальная столица Гегемонии, основанной Великим Командором сто семьдесят лет назад. Точнее, сто семьдесят лет – это округление. На самом деле больше на три с лишним месяца, но календарь тогда было решено не менять, и днём становления Гегемонии принято считать первый день года. И, опять же, я не совсем точен, поскольку от сего года прошло уже…
- Мы вас поняли. Продолжайте.
- Да, конечно, - Генрих закрыл глаза, выдохнул, вдохнул и продолжил, - Деквинциата была заложена первой из пяти городов, образующих Стальной Коридор. Когда Второе Кольцо было построено, указом Великого Командора вся столица прежнего государства была отделена от Деквинциаты. Так образовалось Первое Кольцо, в пределах которого существует фактическая столица Гегемонии – Викта.
- Достаточно. Расскажите о ныне существующих орденах Второго Принципа*.
Генрих просиял:
- С удовольствием. На территории Деквинциаты всего четыре действующих ордена Второго Принципа: орден Колеса, орден Сердца, орден Машины и орден Камня.
Только он собрался удариться в подробности, как его перебило сопрано:
- Какой из них вам кажется более подходящим для вступления?
Генрих не был готов к этому вопросу. Он, разумеется, много размышлял о том, в какой орден ему хочется более всего. Но чего аптекарь не ожидал, так это учёта его собственного мнения.
- Ну, я – номинально, конечно – всё ещё в ордене Сердца, и считаю… поскольку мои познания и навыки преимущественно лежат в области науки и медицины, то я бы, пожалуй, предпочёл остаться в ордене Сердца или же, если моя кандидатура указанный орден не заинтересует, перейти в обитель Мысли.
Не дожидаясь, пока Магистры сделают выводы из сказанного им, Райциг собрался с духом и выпалил скороговоркой:
- Однако не буду скрывать: несмотря на логические доводы, я желал бы стать рыцарем ордена Колеса.

Тишина бывает разной. Когда происходит что-нибудь шокирующее, наступает тишина решения: все резко и глубоко вдыхают, чтобы затем разразиться криком, хохотом или плачем. Если кто-то не может дать твёрдого ответа, пускаясь в долгие внутренние рассуждения, царит тишина мысли. Двое влюблённых, держась за руки и глядя друг другу в глаза, создают тишину умиротворения. А сказанная глупость наполняет тишину эхообразным недоумением.
В этот раз всё пошло по последнему сценарию. Пока – чересчур звонкие в этом затишье – мысли Магистров сливались в одну, подобную набату, совершенно категоричную формулу, Райциг успел понять, что совершил непоправимую ошибку. Заграничному гостю или жителю нижних Колец заявление Генриха могло бы показаться вполне уместным, но это было не так.
- Несмотря на логические доводы… - задумчивым и почти нежным альтом повторил пятый голос, который до этого не звучал в общем диалоге.
Рыцарь-аптекарь хотел сразу же исправиться, но осёкся, потому что узнал этот голос. Райциг побледнел.
- Селеста?*
- Никогда не подвергайте сомнению логику, рыцарь, - сказала она спокойно.
Он не выдержал:
- Но суть ведь не в этом всём! Я три года прожил в этих казематах, чтобы представить свои изобретения в столице, а вы, даже не удосужившись взглянуть на них, заваливаете меня никчёмными вопросами! И я хотел…

И хор запел. Райциг перестал понимать, что происходит. Всё смешалось: краски, образы, запахи превратились в отвратную мешанину. Голоса же усилились многократно, и буквально оглушали. Бас дробил его череп. Фальцет пронзал его барабанные перепонки. Сопрано иглами впивалось в корни его зубов. Тенор срывал кожу с его лица. И бездонный альт звучал в его изуродованной голове:
- Так покажи нам, что ты изобрёл, чтобы попасть в Деквинциату, Генрих…

***

В одном из окон «Пахаро Вьехо»* горит свет. Внутри кто-то ходит. Это Райциг – именитый аптекарь. Он бросает четвёртый окурок в урну и допивает свой «Милеханос»*. Он ненавидит минувший сон за его правдоподобие.
Райциг стягивает сырую сорочку и бросает её в трубу. Оттуда доносятся голоса ночных прачек. Они смеются.
Генрих смотрится в зеркало. Он выглядит уставшим.
Завтра приедет Селеста.
Он пришёл сюда, в Деквинциату, вслед за ней, но так и не позволил себе к ней приблизиться. Когда же она искала встречи с ним, он каждый раз сбегал из города под предлогом лабораторных исследований и общей занятости. Но теперь он решил признаться ей.
Он открывает ящик переносного «Регистра»*. Достаёт из бокового отделения перфорированную пластину и аккуратно помещает её в аппарат. Внутри что-то скрежещет и пыхтит, наружу стремится пар. Затем раздаётся щелчок, и всё стихает. Потом начинается песня.
Селеста поёт. Райциг сидит недвижно, глядя в окно на «Мезо д'Аксьон» - театр, в котором эта песня будет звучать через два дня. Взгляд рыцаря печален и тревожен.
Но голос, раскрывая крылья в крещендо, тянет Райцига за собой, заставляет выпрямиться, расправить плечи и прогнать грусть из души. Когда музыка стихает, он уже стоит в полный рост, и глаза его полыхают огнём уверенности.
О, этот сон не заставит его обезуметь. И не заставит его прийти к Селесте. Да, он всегда хотел быть с ней, но ему будет достаточно и того, что она не принадлежит ни одному мужчине.
А он сам? Он не признается.
У него есть причина оставаться в своём уме.
Он живёт здесь восемь лет, и не сказал ни слова правды.
Он никому не расскажет, что он устал лгать. Никому не расскажет, что ему восемь лет кряду снится один только сон. Никому не скажет, что обманул Магистрат. Никому не расскажет, что он Райциг, но вовсе не Генрих. Никому не скажет, что он вовсе не учёный и не делал никаких открытий, а просто присвоил их.
И никому и никогда не скажет, что он братоубийца. Особенно ей.

Он улыбается.
Дождь набирает силу.
И за окном поёт Деквинциата
Незабываемую песнь свою.

 

запись создана: 08.10.2015 в 05:54

---

Тут у нас флешмоб нарисовался.

Песенные ассоциации к трём мозгорандомным словам. Оставивший запрос - участвует.
Итак,  Раэлла предлагает мне: сумерки, зрители и погоня.
Поехали.

Сумерки.



Зрители.



Погоня. Самое сложное. Масса вариантов)



Раэлла, спасибо)

Веселье продолжается!  Angross Angainamiste подливает масла в огонь: Вавилон, затмение и визитёры.

Вавилон. Не люблю прямых ассоциаций, но очень уж песня хороша)



Затмение. К "сумеркам", пришедшим от Раэллы - самое то))



Визитёры. Томминокер, томминокер...



Спасибо, Angross Angainamiste)

Наш паровоз вперёд летит... И  The_Last_Jester предлагает для ассоциаций клён, фреску и янтарь.

Клён. Так хотелось захреначить что-нибудь очевидное. Летовский "Кленовый лист", например, или канадский гранж, или мистера Кредо, прости господи. Но...



Фреска. Сложный образ. Фрески разные бывают) Пожалуй, выберу эту:



Янтарь. Ну, тут я озадачен, признаться. Есть одна песенка собственного сочинения, но нет записи. Посему вот так:



Спасибо тебе, Джест)

---

Давай, я напишу тебе письмо
В банальном ритме словосочетаний,
Чтоб ненароком всё не усложнить.
Потом расскажешь - смог или не смог...

С чего начать?
С открытия Америки:
Единый хор заученных литаний
Идёт по карте морем, тянет нить...

А мимо пролетает лепесток.

Тут скучно и паршиво.
Сижу в облезлой кухне.
В стенах закопошились
Соседи.
Пахнуло мертвечиной
Но холодно, и мух нет.
Выскабливаю шилом
мехенди.

Вот довела до оскомины скрежетом
двадцать седьмая деталь
кубика Рубика. Где же ты? Где же ты,
в сумрачном стяге листа ль?
Тремором морока, городом ворога,
необходимостью стань.
Чтобы ни криком, ни вздохом, ни порохом
не разрывалась гортань.

Торчишь из сердца знаменем,
что ведомо всем тем, кто изучал
геральдику сознания
на входе в коронарный тронный зал.
Да здравствуй, коронация:
Приличный вид и одичалый взгляд.
Себя выводим на цепи,
настроившись на человечий лад.

А в общем - скверно: словесной свежести
какими-то сотыми полупроцент,
а мне ещё достаёт невежества
писать о тебе во втором лице.
Ma chère, пропой мне, так жить на кой мне -
на фоне слов, потерявших цвет,
пока с тобой мы стоим в обойме
дежурной лжи и дрянных сигарет?

"Эх, казацкая мечта - сны мои хорошие:
Луг зелёный, а по нём - женщины, да лошади!
Лошади, да женщины - все в туман окутаны.
Загребу двумя руками... Бля, не перепутать бы!"

Августом сырым, да скрипом ставенным
приходи сюда с косой, красивая.
Выдадут юродивым по савану,
отшлифуют души шелудивые.

Так дружок и свирепей,
набирайся силы!
Что петрушка, что репей -
всё одно в могиле.
Так дружок и свирепей.
Что ни день, то счастье.
Выйди в поле, да попей
из мертвецкой пасти!
На, приятель, оближи
две хозяйских дули.
С этим вкусом жисть - не жисть,
да привыкнешь, хули!

Разбираю головоломку
в пятом часу утра.
Скучно.

- Что там?
- У вас поломка
жертвенного костра.

***

я
не
я
я
не я
Я - не я.
Становлюсь сплошным ожиданием.

---

Письмо умирающему другу

Предчувствия двадцать пятой осени пока ещё не разменяны. Но
звонкие нити нарочного ливня и праиспанский прононс
ритмики веток, колеблемых ветром - мастером кастаньет,
взрежут поспешно твою душонку, спящую на спине.
И ты, блудной осенью вновь осенённый, больше не сможешь спать.
Поднятый плотно сплетённою пикой из поэтических па,
будешь писать ли о ветреных дамах и винах далёких портов -
это не важно. Лишь бы слагалось. Я же пишу не о том.

Ты пока походи по улицам
неуклюжего летнего города
и, быть может, вскоре увидишь сам,
что и некуда в нём пойти.
Ты его надеваешь в праздники,
не ища, тем не менее, повода
к применению мнения классика
об опасности стройных сатир.

Знаешь...
Знаешь, листва, старея,
покрываясь багрянцем-проседью,
в моровой соберётся веер.
Незадачливый пародист
пародирует жизнь и щурится.
Но - пока не достигли осени -
я прошу: походи по улицам.

И под Богом, прошу, походи.

---

Престолы. Общая вводная.

- Хуже бессонницы - только кошмары, - сказал сталкер Тим по прозвищу "Простак" и отпил из кружки. Соседи согласились.
В просторном салоне специального вагона помимо Тима находилось ещё пятеро пассажиров. Три места были свободны. Чарльз - мощный заводской рабочий - сидел напротив сталкера и обсуждал с молодым полудварфом Верги особенности укладки рельсов в условиях минусовой температуры и пересечённой местности. Возле восточной двери, на своей койке сидел доктор Бройк и листал газету, дымя трубкой. Двое адептов-техномагов - Крис и Фредерик - играли в шахматы, попутно читая книги. Насколько понял Простак, вся компания двигалась вместе, стараясь не афишировать этого факта.
- А ты куда? - спросил Тим, обращаясь к Верги, - В Полосу или к Двенадцатому?
Дварфийский отпрыск ухмыльнулся:
- А тебе-то что? Ну, в Полосу, допустим.
- Да могу посоветовать, где остановиться, где затариться, кому хабар сдать.
- Откудова у него хабар-то? Он жеж не вашего племени! - во весь голос засмеялся Чарльз.
- Чарли, я просто пример привёл, - недовольно сказал сталкер, - А куда там?
- Конкретно я - в Гадан, - ответил полукровка, - Там у меня ещё родственники остались. Да и экзекуторов нет. А ты сам - на Двенадцатый?
О, подумал Тим, это "на Двенадцатый" - атавизм прошлой эпохи. Двенадцатый пост стал городом ещё лет двести назад, но все долгоживущие и сталкеры по-прежнему говорили "на". Хотя, в этом есть смысл, поскольку пост и город всё ещё разные вещи. Да, они на одной территории, но пост, выполняющий роль пропускного пункта, отгорожен стеной от всех жилых построений, кроме сталкерских. Там иные правила, и жизнь - другая.
- На Двенадцатый. Там все свои, - добродушно улыбнувшись, сказал Простак, - В Гадане - если не лень - заскочи в мастерскую к Чаду, скажи, что от Простака. Поможет, если что. Ну, если схрон нужен, допустим.

Наступила пауза. Она длилась всего несколько мгновений, но сталкер успел заметить, как застыла над доской рука Криса с ладьёй в тонких пальцах; верхняя губа Верги дёрнулась; тихо скрипнул башмак Чарльза.
Угадал, подумал Тим, намеренно отводя взгляд в сторону окна.
Бройк встряхнул газету, и ладья пошла на h8. Шах.

Полудварф натужно гоготнул:
- Ну уж! Если на фабрику возьмут (а в Гадане с этим проще), то схрон мне не понадобится. Но - спасибо. Мастерская...
- Чада.
- Он что - ребёнок?
- Нет, он - Чад.
- Отлично. Загляну при случае.
Поезд сбавил ход. В разговор вступил доктор:
- Тим, а вы давно были в Пустошах?
- Пустошь - она одна. Три месяца назад.
- Ошибаетесь. Не далее как позавчера я получил письмо от свояка Денни, в котором он панически описал произошедшее в их местности событие. Ах да, это случилось недалеко от Вейлинга, на севере. Так вот, между Вейлингом и Холлдором, в паре миль от железной дороги, появился мираж.
- Ну, мираж. Не редкость.
- Подождите, я ещё не окончил повествование. Мираж изображал город. Небольшой и совершенно пустой. Туда послали разъезд. Я не помню имени капитана, командовавшего этим мероприятием, но в его рапорте было сказано, что город является статичным миражом. Вы понимаете, что это значит, разумеется.
- Естественно.
- Город простоял без малого два месяца. Его полностью обследовали, но ни жителей, ни других признаков жизни не нашли. А потом он исчез. Ни с того, ни с сего.
- Вы сказали "панически", насколько я помню. Это ведь не всё, да?
- Истинно так. Собственно, как выяснилось, что город пропал. Одной ночью внешний патруль, в котором мой свояк и служит, услышал крик, доносящийся с западной стороны, - доктор Бройк полез в саквояж, продолжая говорить, - Поехав туда, они увидели человека без руки, бегущего им навстречу. Руки он лишился, видимо, только что, потому что из раны текла кровь. А потом они увидели нападавшего.

Поезд остановился. Доктор достал из саквояжа книгу и начал искать нужную страницу. Все, кроме Фредерика и Криса наклонились в сторону рассказчика. У Тима появилось дурное чувство, знакомое по Пустоши.
- Вот, пожалуйста, - сказал Бройк, встав с места и подойдя к столу. Он открыл страницу с иллюстрацией и положил том на стол.
Верги нахмурился, тщательно изучая рисунок. Чарльз недовольно скуксился. Простак почувствовал, как капелька пота скатилась по шее за шиворот.
- В общем, после схватки с этим существом, которое они даже не смогли убить, их осталось только двое. Причём Денни утверждает, что тварь охотилась именно на "однорукого" человека, потому что скрылась, как только расправилась с ним.
На следующий день был отправлен отряд, чтобы выяснить, откуда вообще появился "виновник торжества", как говорится. Идя по его следу, они нашли потерянную им руку и два меча. Мечи тоже принадлежали погибшему, как выяснилось.
Сталкер вопросительно посмотрел на доктора. Бройк пояснил:
- Среди того, что от него осталось, были найдены ножны. Следы же довели солдат до места, где стоял город. Только вот города не было. А теперь там Пустошь. Так что Пустоши две, а не одна.
- Одна, - задумчиво сказал Тим и снова посмотрел в книгу. Прекрасное женское лицо холодно смотрело на читателя. Идущие от основания черепа и хрупкие с виду щупальца разрывали стальные доспехи упавшего наземь рыцаря.

Простак посмотрел на техномагов.
Ладья пошла на f2. Мат.

Дверь вагона открылась, и в салон вошёл мужчина.

запись создана: 06.12.2012 в 07:31

---

Престолы. Кому интересно, пишите в личку.

Как водится, в подобных историях всё начинается просто. Посреди небольшого городка стоит неприглядный дом. Вида он не самого приличного: облетели известь и штукатурка; черепица поизносилась; труба коптит в пол-силы; задний двор завален мусором. Как довершение сего прискорбного пейзажа на одной-единственной петле болтается дверь, некогда закрывавшая проход ведущий внутрь. Вот петля в последний раз натужно хрипит и надламывается. Дверь тяжело падает, скользит по подгнившим ступеням и входит углом в грязь у двери машины.
Из машины - старого, потрёпанного пикапа - не торопясь, вылезает крепкий высокий мужчина средних лет в кожаной куртке, который, судя по всему, желает войти. И правда, наступив на дверь, он поднимается на крыльцо и заглядывает в помещение. Там довольно темно, только горит пара свечей на журнальном столике. Свет их падает на стену, и становится видно, что давным-давно здесь висела картина. Разломанная - повреждённая невероятной силой - мебель лежит повсеместно, являя глазу гостя вывернутые свои суставы и открытые переломы. Тянет гарью.
Покуда зрачок стороннего наблюдателя привыкает к тусклому освещению, мужчина уже проходит дальше, вглубь дома, где стоит чудом уцелевшая статуя из хрусталя. Она выполнена скромно, но искусно. Женщина, которую изображает изваяние, уверенно смотрит на вошедшего, и может показаться, что осуждает его за несвоевременность визита. В колыхающихся отблесках свечного пламени возникает иллюзия того, что её клинок, кем-то обломленный, подрагивает в сильной руке, всё ещё готовый к бою. Несколько минут гость изучает образ, представленный одними из лучших стеклодувов своего времени. Гость подтаскивает надтреснутую каменную скамью к постаменту и, поднявшись на неё, достаёт из внутреннего кармана флакон.
Густая чернёная жижа струится по голове скульптуры, затекая в глаза и рот. Хрусталь местами оплавляется, трескается. Вот, ударившись о скамью, разбился отколовшийся ноготь, вот осыпались прозрачные локоны, вот женщина перестала быть красивой, и её лицо покрылось чёрно-бурой маской.

- Ещё один, - раздаётся голос ото входа. Там, на пороге, стоит другой мужчина - красивый молодой брюнет. Он выглядит как путник, преодолевший всю Великую Пустошь пешком.
Гость медленно поворачивается и достаёт клинок из ножен. В его глазах нет страха или удивления:
- Рыцарь. Я ждал, что ты придёшь, - он достаёт второй клинок и спускается со скамьи.
Его визави снисходительно и слегка заинтересованно улыбается.
Гость скрещивает клинки, а затем резко разводит руки в стороны. Звон заполняет дом и окружающая их обстановка тает в воздухе, рассыпается мелким песком вокруг. Теперь всё: статуя, битая мебель, ступени, дверь, петля, свечи - всё становится чёрным пеплом. Чистая, выжженная дотла равнина окружает собеседников. Молодой брюнет хохочет. Гость рассеянно озирается. Рассеянность сменяется гневом, мужчина бежит к "Рыцарю" и протыкает его воронёным клинком. Иллюзия рассыпается, продолжая смеяться. Смех постепенно стихает, оставляя гостя наедине с самим собой.
Он бессильно втыкает мечи в землю.Его автомобиль лежит расплющенный в отпечатке огромной когтистой лапы.

Здесь-то и заканчивается сеанс гипноза. И начинается жизнь.


 

запись создана: 01.12.2012 в 07:17

---

Песнь о Золотоглазой Чуме.

I. Пролог. Сон.

...То доселе многим и неведомо,
Что давно не мучаются родами,
Дочери еретика неверного,
В чьих глазах зрачки свернулись кобрами...

...Змееглазый Граф собрался затемно.
Ночь смеялась в окна козодоями.
Ночь зудела псориазом пасквилей
И плевалась строками агонии,
Строки мраком капали в ладонь ему,
Сквозь перо просачиваясь кляксами.
Два листа остались так. Окончены
Подписью и контрассигнацией...
Совесть подслащают ли реляции..?
Но медаль в сукно камзола ввинчена,
И разбита наголову нация,
Что именовалась исполинскою...
Все рассказы вскоре станут притчами.
Только Графу снятся неспокойные
Сны: из зарослей болби'тиса
Вырастает замок Града Стольного.
В этом замке всяк красив безмолвием,
Внемля только слову государеву.
Все глаза блестят златыми штольнями,
Только штольни - сплошь чумными тварями.
Копи б эти - засыпа'ть песчаником;
На такой бы взгляд - да волку скалиться...
Слышен резкий смех градоначальника
(Или резкий смех градоначальницы?):
"Приведите! Граф ещё не кланялся!"
И его ведут в безумном танце
В зал. И там в его глаза впиваются
Чёрные, стремительные пальцы...

II. Князь - Графу.

- В городе, полном людей - пустые слова и грязь.
Ветер, терзая кровли, разносит хворь по домишкам.
Ничто не мешает ему веселиться всласть. А
ты же
Не ведаешь, кто продаст
тебя за метр погонный атласа.
Загримированная гримаса
вытолкнет бесвусно язык на обозрение толпы,
пока стрела, срывая крылья насекомых,
летит на встречу с червоточиной
Плода.
И - да:
змея в твоём глазу подобна туши.
Она так зыбка, как природа лжи -
а всё ж, кому ни расскажи, и все поверят. Но
что смеяться - даже витражи
и те - твердят о том, что солнце зелено...

Умение красиво говорить - ещё не признак гения.

Все люди - витражи.
Вперед,
Mon comte,
спляши на их могилах, заполоненных стонами,
пока свирепствует
лимонная
чума под веком гегемона!
Подобный взгляд на мир не лучше голых прерий,
Но действенен.
Однако, Мне важнее то, как видишь ТЫ подобные материи.
Какие в них поэзия и музыка?
Какие там блуждают кварты и тритоны?

Mon comte, отдай Мне правый глаз,
Мне хочется владеть стихом, увидеть глубину.
Отдашь - безмерно награжу.
А нет - так жди приказ.
Король-святоша слушает Меня:
Тебя разжалуют и враз
отправят на войну.
Со Мной...

III. Граф.

Уж за полночь. А Граф сидит без сна,
Читая вновь и вновь приказ.
В нём говорится, что "его жена,
Избравшая еретика
В супруги, утром будет казнена,
Когда не согласится он вести
Под королевским флагом бой.
Колоссов башни тонут в извести
Лишь по его вине...
...Гремят трубой,
Пуская звук вскользь траверсы
И брызжа в раструб плотью легких,
Герои новых войн.
С потерей
Исполинского форпоста, войска' их
тут же
осмелились вступить на наши
Земли.
И противопоставить
им, всего скорее, будет нечего.
А потому, зачинщикам расправы над
великанским родом,
будут предоставлены
все первые ряды фаланг..."

...За сим приказ Пророка
окончен.
В окно пахнуло морем.
С листа на Графа смотрит
квиточек
Золотого Ока.

IV. Графиня и Письма.(музыкальная)

- Что-то есть безысходное в этой хандре.
Я вчера ждала дым из-за дальних морей.
Даром радовал вечер, робея в заре,
И стучался в виски нам.
Вспомни, рыцарь, протяжное эхо в горах -
Граф следил за скольженьем столоктевых врат.
Как хотелось услышать смятенье и страх
В голосах исполинов...

- Ах, оставьте, Графиня - Его не вернуть.
Уже сумерки месят закатную муть.
Наши шхуны по Вашей команде зайдут
В королевскую пристань.
Но сейчас, Ваша Светлость, позвольте сказать:
Когда мы покидали горящий Хельстад,
Граф велел отступать и просил Вам отдать
Уцелевшие письма.

- Только час до заката.
Верный рыцарь, как мог ты молчать столько дней!
Святотатец!
Ничего нет немого герольда глупей!

- Ваша Светлость,
Я действительно верен, ведь то был приказ.
Он конкретен:
Накануне войны снести письма до Вас:

"Дорогая Графиня.
Я не собственной волей оставил наш дом.
Стрелы ливнем...
И становится больше капраловых вдов.
Суть интриги
В том, что, может, не буду Вам больше стеной
В этих играх.
Я, увы, проиграл, только есть одно "но".

Если только я не вернусь,
Снимите с камина чернёный палаш!
Ах, обезглавьте придворную гнусь
И защитите священное имя!
Не будьте моей, Графиня.
Не будьте моей, Графиня!
Не будьте моей, Графиня,
Но я - вечно Ваш.
Но я - вечно Ваш...

Мы сорвали со стяга блестящий зрачок -
Подвизались на вере, а брешит пророк!
Мы несли этот флаг, как корова - тавро,
И ни больше, ни меньше.
Крови столько, что в ней захлебнулся ботфорт.
Среди рваных аорт всех разбитых когорт
Все молитвы смешны: кто ж нас примет на борт
Поднебесного Венча?

Но, пока, Дорогая, ревнуйте меня
К каждой пуле, к копью, к катапультным огням!
Пусть теперь Ваша Гордость не делит меня
Ни с Всевышним, ни с чертом!
Мои письма до Вас донесёт адъютант.
Отступать - мой приказ. В этом нету стыда.
Но, покуда я жив, вспоминайте всегда,
И, конечно, post mortem.
И, конечно, post mortem...

Если только я не вернусь,
Снимите с камина чернёный палаш!
Ах, обезглавьте придворную гнусь
И защитите священное имя!
Не будьте моей, Графиня.
Не будьте моей, Графиня!
Не будьте моей, Графиня,
Но я - вечно Ваш.
Но я - вечно Ваш..."

запись создана: 22.02.2011 в 23:03

---

Опоздание. (проба пера)

Иван Алексеевич Цедилин был человеком исключительным. Каждый день - стабильно - в половине шестого утра, он совершал моцион, принимал безвкусные пилюли, завтракал и ложился спать. Работал он в ночную смену, и - три дня в неделю - он отъезжал от остановочной платформы (неподалёку от которой жил) в сторону города, и возвращался на это же место с третьим криком первого петуха.
Просыпаясь к полудню, Иван Алексеевич подскакивал как ошпаренный и бежал в кухню, чтобы снова проглотить лекарство неизвестного назначения. Затем он обедал и, завершив трапезу, принимался перечитывать и переписывать документы, привезённые со службы. Эти бумажки, испещрённые неровным почерком, он сортировал, редактировал, сминал и выбрасывал. Так могло продолжаться до самого заката. Когда же солнечный свет начинал тускнеть, Цедилин прекращал всякую деятельность дома и либо шёл на станцию, либо прогуляться. Вернувшись с прогулки в выходные дни, он ужинал. Ужин его состоял из всё тех же пилюль и жиденького чая с молоком. После ужина, Цедилин зажигал настольную лампу и принимался читать вслух книги, которых в его библиотеке не прибавлялось уже долгое время.
Иван Алексеевич был чрезвычайно худощав и сутул. Сутулость не раз спасала его лысеющую голову от столкновения с твердыми предметами, размещенными недостаточно высоко, чтобы под ними мог свободно пройти человек его роста. Худоба же помогала ему быстро и ловко проскальзывать в электричке мимо нерасторопных старушек и занимать место у окна.
Ходил Цедилин непременно в двубортном пиджаке. Остальная одежда менялась от случая к случаю, но пиджак являлся неизменным его атрибутом.
Насколько мне известно, коллеги Ивана Алексеевича курили помногу и часто. Сам же Цедилин иногда был не прочь выкурить сигаретку-другую, но, учитывая копеечную зарплату и постоянные поездки на электричках, он довольствовался одной папиросой марки "Луч" в день. После обеда. Папиросы, собственно, хранились в кармане пресловутого двубортного пиджака.

Впрочем, я хотел рассказать не столько о самом Иване Алексеевиче, сколько об истории, которая с ним приключилась. Дело в том, что я - самым наиглупейшим образом - забыл упомянуть его самую главную особенность. А особенность эта заключалась в совершенном его неумении опаздывать.
Вот так. Не умел человек опаздывать - и всё тут. Тридцать пять лет он прожил, прежде, чем опоздал впервые. Как раз об этом (и том, что случилось после) будет моё повествование.

***

Иван Алексеевич сидел в пиджаке с прожжённым лацканом на скамье остановочной платформы обхватив голову руками. Он опоздал на электричку, а - соответственно - на работу, и теперь ужасающие картины представали перед его воображением. Он представлял себе, как сослуживцы укоризненно качают высокими лбами, осуждая его за такой проступок; как лизоблюды шепчутся за его спиной и тихонько плюют на стул, на котором он сидит; как ему - последнему! - выдают в столовой пригоревшую перловку приговаривая: "Вот опоздал - имей в виду"; и - самое главное - как задерживают зарплату всему цеху из-за этой чудовищной оплошности.
Цедилин чувствовал, что у него начинается истерика. Нужно было срочно кого-то обвинить в своих грехах, но винить было некого. Тогда он стал проклинать утюг, который прожёг драгоценный пиджак перед самым выходом Ивана Алексеевича из дому. Но и утюг винить было глупо, учитывая то, что Цедилин сам его не убрал с пиджака, отвлекшись на приём лекарства от не пойми чего.
Вдруг он заметил девушку лет двадцати, которая за ним наблюдала, видимо, уже несколько минут. Встретив взгляд Ивана Алексеевича, она неспешно подошла к нему и села рядом. Цедилин остолбенел. Сперва он хотел сказать ей что-нибудь резкое, чтобы избежать сочувствия с её стороны, поскольку понимал, что выглядит жалко. Однако, передумал и стал ждать, пока она заговорит.
Девушка молчала и смущенно косилась на случайного соседа.
Цедилин ощущал себя всё более неловко. Чтобы хоть как-то разрядить обстановку, он пробубнил:
- Курите?
Девушка, радостно распахнув глаза, повернулась к нему:
- Ой, а как вы угадали? Я вот собиралась спросить у вас сигарету, а стеснялась.
Цедилин совсем расстроился, подумав о том, как он достанет из испорченного пиджака замызганную пачку "Луча" и угостит девушку. Девушка, ясное дело, откажется - думалось ему - да отправит куда подальше.
- Держите, - протянул он ей пачку.
- Спасибо, - улыбнулась девушка.
Цедилин сделал большие глаза и, чиркнув спичкой, сказал:
- Иван.
- Оля, - ответила она сквозь кашель.
Цедилин растерялся и, нахмурившись, тоже закурил. Усмирив кашель, Ольга спросила:
- Вы тоже опоздали?
Иван Алексеевич молча стиснул зубы.
- Вот и я припозднилась, - не дожидаясь ответа, сказала Ольга, - Да в этой деревне сам чёрт ногу сломит. Пошла на станцию, а вышла на кладбище! Вот забавно!
Цедилин закрыл глаза и глубоко вдохнул папиросный дым.
- Нет, ну вот бывает же. Идешь, спрашиваешь дорогу. У местных. Тебе говорят. Идёшь дальше - хоп! Кладбище!
Цедилин нервно поддёрнул рукав пиджака и посмотрел на часы.
- Ну, я-то ладно! А вы-то? Местный же. Чего опоздали? У вас там, поди, работа. А здесь, наверное, дети, жена. Да, точно! Жена. Вон вы какой красивый.
Цедилин со скоростью кошки вскочил с места и зыркнул на свою новую знакомую. Ольга, оцепенев, замолчала. Заметив её испуг, Иван Алексеевич, стушевался, опустил взгляд и, отойдя, сел на дальний край скамейки.
- Сами вы... красивая, - дрожащим голосом сказал он.

Вдалеке раздался гудок электрички.
Через пару минут они сели в разные вагоны.

Почти весь путь до города Цедилин глядел во тьму, клубящуюся за окном. Несколько раз он вставал и выходил в тамбур, где курил, посматривая в соседний вагон, после чего возвращался на место.
Когда состав остановился на вокзале, он выбежал из вагона, едва не упав, и начал озираться. Разглядев в мешанине одежд бирюзовое платьице, Иван Алексеевич, расталкивая ни в чём не повинных дачников, попытался догнать Олю. Народу было довольно много, но, на его счастье, Оля повернулась и заметила его и остановилась. Цедилин быстро оказался рядом с ней. От неё пахло водкой и шоколадными конфетами. Это несколько смутило Цедилина, но он всё же сказал:
- Знаете, Оля, я извиниться хотел.
- Да ладно, пустяки, - улыбнулась Оля, покачнувшись.
- Да... пустяки, - оскалился Цедилин, глупо кивая и не зная куда смотреть.
Оля схватила его за руку:
- Пошли!
- Куда? - неуверенно спросил Иван Алексеевич.
- А это так важно? - спросила в ответ Оля.
- Ну... - начал он было, но замолчал и пошёл за ней.

Ни на какую работу Цедилин не попал, а только прогулял по ночному городу всю ночь в компании малознакомой, но чертовски милой особы. Предрассветной электричкой он поехал обратно домой, где не лёг, вопреки обыкновению, спать. Он сидел на крыльце своего домишка, гладил пса, курил и смотрел, щурясь, на поднимающееся светило.

Начиная со следующего дня, Иван Алексеевич начал опаздывать везде и всегда. С работы его за это быстро уволили, хотя он и был, что называется, "на хорошем счету" у начальства. Он продал дом в своём посёлке и перебрался в город, где быстро спустил все деньги, спился и стал жить у какого-то своего однокашника. Единственным разумным приобретением стала докторская сумка, купленная на блошином рынке и - впоследствии - забитая пилюлями. Потом однокашник женился, и Цедилин был выставлен на улицу с пачкой папирос "Луч" и бутылкой аперитива в карманах пиджака, который уже был категорически непригоден для носки.
Вид Иван Алексеевич приобрёл совершенно дикий. И, хотя сутулость его пропала, он не стал выглядеть более статным, но наоборот - несуразным. Постоянно растрепанный и грязный, Цедилин ходил ночами по городу пьяный, ежеминутно глотал пилюли и пытался начать беседу со всеми подряд. Несколько раз он даже получил тумака за это, и дважды оказывался в милиции.

Что касается Оли, то, не считая знакомства, они пересеклись лишь однажды. Это случилось через пару лет после их первой встречи. Оля была удивлена такими изменениями в облике Цедилина, но обрадовалась ему: пригласила Ивана Алексеевича к себе в гости; накормила, напоила; разрешила помыться, взять одежду её мужа. И даже переночевать разрешила.

А утром она вызвала врача, который сказал ей, что Иван Алексеевич умер ночью от сердечного приступа.

Вот и всё.

Я же был псом Цедилина. Мы жили в подвале одного заброшенного дома, после того, как его товарищ нас выдворил. Такая вот у него была жизнь. Что-то я видел своими глазами, а что-то рассказал мне он сам. Это было ещё одной его отличительной чертой - делиться с животными своими мыслями и чувствами.

Я был псом Цедилина, и меня съели его приятели, когда тот умер.
Бывает.
Часто бывает.

---

Квента. Часть вторая. (Будет редактироваться)

Неделю спустя Россиньоль мог наблюдать куда более зловещие ухмылки на лицах Советников, когда те узнали о том, что он собирается сократить штат цеха. Выражения их физиономий говорили об одном: цехмейстера сократить куда проще, чем толпу плохо управляемых головорезов. Доминик предпочёл не встревать в дискуссию, но просто выслушал всю белиберду, которой советники - подзуживая и хамя - аргументировали "некомпетентность графа".
Соловей внимал болтунам от начала до конца и - не найдя в их словах хоть толики конструктивности - оставил их наедине с Роландом.
Через два часа, уже подъезжая к Залу Стражей, он ненадолго задержался около казарм четвёртой фортеции гильдийского гарнизона. От строений изрядно тянуло мёдом, потом и навозом; толпящиеся наёмники спускали свои кровные, то и дело восхваляя разгул и дебош; лошади заснувших в грязи хозяев неприкаянно бродили в стороне, обнюхивая оброненные пьяными кружки и бутыли. Четверо приземистых мужчин отделились от общей массы и неуверенной походкой двинулись всаднику наперерез. Россиньоль натянул поводья и дождался, пока кнехты доплетутся до него. Когда они приблизились, самый крепкий из этой четвёрки воскликнул:
- Ба! Его Светлость собственной персоной! Что это наш граф такой грустный?
Соловей спешился и, взяв лошадь под уздцы, ответил:
- Граф не грустен - граф трезв.
Наёмники дружно рассмеялись, и говоривший протянул графу бурдюк:
- Так угощайтесь, Вашество! - и тут же, нелепо гоготнув, отдёрнул руку, - А! Нет! Сперва я.
Он сделал три качественных глотка и передал Соловью питьё, утираясь рукавом:
- Вот. Теперь вы, - и добавил, - А плащик-то бедноват для вас.
Доминик де Россиньоль кивнул и отхлебнул трижды чистейшей колодезной воды. Он пристально изучил каждого из подошедших. Все они скалились подобно псам, окружившим волка. Вернувшись в седло, граф сказал:
- Слишком молодое, как по мне. Ещё лет тридцать ему не помешали бы. Благодарю.
- На здоровьице. Граф, скажите, а теперь, когда вы продали титул, как вас называть? Ваша Темнота?
Мейстер пожал плечами, пришпорил лошадь, и наёмники расступились. Когда он отъехал от ярко освещённой площадки и оглянулся, они уже вернулись к своим соратникам и завели какую-то похабную песню.

Соловей привязал лошадь у чёрного хода Залы. Убедившись в отсутствии свидетелей, он обратился в начальника стражи. Зайдя в запасную сторожку, он небрежно поприветствовал караульных, которые вскочили с бочек, когда тот вошёл. Затем он прошел на кухню, оттуда - в коридор и уже там, оглядевшись, скользнул за одну из портьер. Это здание он успел изучить лучше, чем кузнец знает подкову, выкованную самостоятельно.
Потайная дверь открылась легко. Поднимаясь по винтовой, заваленной мхом, лестнице, Россиньоль вслушивался в приглушённые восклицания, доносившиеся сверху. На предпоследнем витке он остановился и прислонился к стене. Фальшпанель скрывала проход в Залу, где шёл пир в честь свадьбы Франческо Працци, известного всей провинции художника.
Доминик стал считать удары сердца. Около пятисот ударов он насчитал, прежде, чем начал молиться.

"Боги милосердные! Я не прошу ни о чём, кроме того, чтобы моей участи избежали прочие глупцы.
Я не прошу ни о чём, кроме того, чтобы моей участи избежали прочие.
Я не прошу ни о чём, кроме.
Я не прошу.

Да, Россиньоль... Ты спас слишком много никчёмных жизней, чтобы существовать так, как это делаешь ты. Друзей у тебя не осталось; титул и имение стали едва ли более полезными, чем арбалет у слепого в руках; родственники отправились в Чертоги; то, чему ты посвятил жизнь, теперь кажется излучающим свет тупиком в конце тоннеля для глупцов.
Ты здорово подшутил над судьбой Героя, подменив его в нужный момент, но у твоей собственной судьбы - с тех пор - с чувством юмора всё гораздо сложнее.

Скажи, Россиньоль, когда твоя тень стала черной, подобно зрачку неведомого врага? Чем ты платил, охраняя чужую жизнь? С каких пор ты стал молиться, в конце концов?!"

Сквозь пелену мыслей и крепость стены до слуха Соловья донесся отрывок песни, из тех, что присущи обитателям Полуночных Островов - пристанища разбойников и сбежавших рабов:

"... И ворон прилетел с письмом
К маркграфу Атравена.
И Атравена гарнизон
Готовит к бою стены.

Аридий Третий (вот сатрап!)
Вступает с войском в марку.
Кали железо, эскулап:
Сегодня будет жарко!

Хэй-йа!
Хэй-йа!
Сегодня будет жарко!

Король кричит: "Эй, выходи,
Маркграф, и бейся смело!
Иль - если сдашься ты один -
С тетив мы снимем стрелы!"

Хэй-йа!
Хэй-йа!
С тетив мы снимем стрелы!

Маркграф же рассмеялся всласть
И опустил забрало:
"Воюют короли за власть
Лишь потому, что мало
Им денег и одной жены;
Не достаёт таланта;
А может, вам не жмут штаны? -
Тогда тут всё понятно.

Хэй-йа!
Хэй-йа!
Тогда тут всё понятно!

Я промолчу по части стрел,
Любезный сир Аридий.
Но загляни ко мне под брэ
И палицу увидишь!"

Хэй-йа!
Хэй-йа!
Там палицу увидишь!

Сказал тиран: "Ты сложишь нрав
И голову на плаху!"
Но отвечал седой маркграф:
"Милорд, идите на хуй!"

Хэй-йа!
Хэй-йа!
Милорд, идите на хуй!"

На этом песня заканчивалась, но Соловей знал, что - фактически - та война вышла боком обоим военачальникам.

Убедившись в том, что застолье продолжается с прежним энтузиазмом, Россиньоль поднялся на самый верх и, выждав минуту, вошёл в комнату, ранее предназначавшуюся для почётных гостей. Она не выполняла своих функций долгое время и оставалась без ухода, а потому вся мебель рассохлась и была покрыта толстым слоем пыли. Закутавшись в плащ и закрыв лицо платком, граф прошёл к двери. Пыль поднялась столбом и окутала его полностью. Он выждал некоторое время и, когда в коридоре стало тихо, он сбросил плащ и стремительно выскочил, успев порадоваться тому, что двери гостевых комнат частенько запираются на "липовые" замки.
Иллюзия должна была держаться ещё длительное время, но Соловей не хотел рисковать. Быстро оказавшись на балконе, он посмотрел вниз, на пирующих. Он начал считать тех, о ком справлялся в течение недели. Насчитав девяносто человек из девяносто семи приглашённых им людей, Доминик заметил, что привлёк собой внимание мага, находившегося в то же время на балконе. Граф был вынужден скрыться.
Поймав одну из разносчиц, он приказал ей позвать наверх двух отдельно взятых персон, и - спустя пять минут - Фернан Альберто и Анна-Мария предстали перед ним. Они с графом вернулись на балкон.
- Господин начальник стражи что-то хотел спросить у леди? - поинтересовалась Анна-Мария, без тени недоумения.
- Нет, - тихо произнёс Россиньоль, - Начинаем. Фернан, маг твой.
- Это он? Тот, что косится на Вас?
- Да.
- Сколько?
- Триста.
Фернан как бы невзначай пропал из виду. Когда Доминик досчитал до двухсот девяноста, маг упал с балкона.
Дальше всё происходило быстро. Повскакивали наёмники, начали хвататься за оружие и, естественно, завязалась драка. Убедившись в том, что наёмники действуют согласно договору, Соловей быстрее арбалетного болта вернулся в гостевую комнату.
Фернан и Анна-Мария стояли возле открытого потайного хода. В дальнем углу комнаты разгоралось пламя, перекидываясь на портьеры и мебель. Троица скользнула в проход. Мертвые стражники в запасной сторожке не попрощались с ними, в отличие от наемника, что ранее предложил графу воды.

---

Квента. Часть первая.

Совет Гильдии выслушал предложение об упразднении цеха убийц не без скепсиса. После огласки какое-то время стояла неловкая тишина, нарушаемая лишь шуршанием одежд, скрипом кресел, да неодобрительным покашливанием. Однако мейстер Матильда Лоар - субтильная и некрасивая молодая особа, заменившая Патриция Ветролова на посту представителя воров - не заставила себя долго ждать. Подняв подбородок несколько выше, чем позволяют правила придворного поведения, о которых проситель знал не понаслышке, она произнесла:
- При всём уважении к Вам и Вашему отцу (светлая ему память), мейстер де Россиньоль, считаю, что Ваше предложение не должно быть одобрено. И, замечу, что любая рыба гниёт с головы. Не так ли, Ваша Светлость?
Последняя фраза была произнесена нарочито театрально, и цехмейстер победоносно улыбнулась, увидев, как некоторые из советников прикрыли рты руками, пряча естественность смеха.
Мейстер Доминик Жан-Франк Луи де Россиньоль, граф Лодийский - прозванный Соловьём благодаря одному из равнинных диалектов - до самого Восхождения оставался фигурой незаметной и малопривлекательной. Когда же ему посчастливилось выполнять заказ Героя, он стремительно взлетел по служебной - если подобный термин применим - лестнице, и стал цехмейстером. Многие не замечали заслуг Россиньоля, приписывая всё героическому влиянию, а потому он считался - в узких кругах, разумеется - дармоедом и самозванцем. Сам же Доминик не снисходил до того, чтобы отчитываться перед кем-либо, кроме Совета.
Теперь же Совет Гильдии претерпел значительные изменения, и перед графом открывалась картина малой весомости его мнения. Он обнажил зубы в ответной улыбке и, подавшись вперёд, оперся локтями о стол:
- Мейстер Лоар, я заметил пару недочётов в ваших - несомненно - ироничных словах. Во-первых, не пристало живым уважать мертвецов, особенно если оные не были знакомы между собой...
- Это Вы о ком? - перебила она, притворно удивившись.
Граф недовольно поморщился:
- Вы говорили обо мне и моём отце. Я, как видите, жив.
Лоар хотела что-то вставить, но Доминик не позволил:
- Во-вторых, исходя из ваших слов, Гильдию Наёмников отныне можно считать связкой гниющей рыбы. И, если я понял вас верно, то цех просто необходимо расформировать.
Матильда сверкнула глазами, но продолжила, не сменив тона:
- Нет, любезный граф, вы поняли меня прескверно. Я имела в виду только цех убийц. А точнее, лично Вас.
- Несравненная Матильда, я ценю многозначительность ваших острот, но, прошу, выражайтесь конкретнее. Итак, вы предлагаете Совету Гильдии сменить цехмейстера убийц и заставить нового плясать под вашу фальшивую дудку? Что вам вряд ли удастся, к слову сказать.
- Вы снова ошиблись, мсье Россиньоль, я предлагаю Вам предпринять меры внутри цеха, а не выносить подобные вопросы на рассмотрение Совета, дабы не тратить наше бесценное время.
- Позвольте поинтересоваться: "наше время" - это чьё? - спросил граф, вскинув бровь.
- Время Совета Гильдии! - попыталась отрезать она.
- Вам бы, милая леди, сперва узнать, что такое Гильдия, - Россиньоль не отрывал от неё взгляда. Голос его стал едва слышен и холоден, - И запомнить, милая леди, что "наёмники" и "отморозки" - два разных понятия. Об этом есть книги, если вам любопытно. Вас работорговцы учили читать?
- Не смейте! - повысила она голос, - Не хватало мне выслушивать мнения дряхлых консерваторов о своей персоне!
Несколько мгновений они смотрели друг на друга: Лоар - с ненавистью, Россиньоль - с пренебрежением. Остальные советники - эти юные вертопрахи с неким искусственным огнём в глазах - пялились на них с интересом, достойным крестьян, увидевших впервые театральный "вертеп". Но только не Роланд Черный. Этот старик уже на протяжении пятнадцати лет являлся старшим мейстером, и знал о каждом из присутствовавших больше, чем положено. Он приходил, садился во главе стола, изучал свои заскорузлые ручищи и слушал. И постоянно молчал. А если и говорил, то только предлагая тему для обсуждения или голосуя за принятие тех или иных решений. Но слушал он всегда.
Матильда, ошарашенно бросила взгляд в сторону Роланда, словно его присутствие стало для неё неожиданностью. Затем, повернувшись к Доминику, она мягко сказала:
- Мейстер де Россиньоль, Вы же понимаете, что методы, используемые Вашими... м... подопечными, пагубно влияют на деятельность всей Гильдии. Но Совет не может отказаться от цеха убийц, поскольку его существование обеспечивает нам хоть какой-то контроль над ситуацией. Поэтому, будьте добры, разберитесь с этим неудобством.
Лоар смотрела в упор на Соловья, а тот - на Чёрного. Роланд медленно поднял взгляд и, прищурившись, спросил:
- Совет поддерживает предложение мейстера Россиньоля?
Ни одной поднятой руки.
- Совет поддерживает мейстера Лоар?
Все, кроме Россиньоля и Роланда.
- Голосование завершено.

Соловей неторопливо встал:
- Премного благодарен, господа и дамы. Я покорюсь решению Совета, как подобает истинному гильдийцу. Вам же, - он взял Матильду за руку ниже локтя, - я советую реже ездить верхом: руки из-за поводьев становятся грубее подошвы, а в рукавах появляются кинжалы, мейстер-вор, - произнёс он таким тоном, что Лоар невольно сглотнула.

Поклонившись, Доминик вышел.

---

Трамвайное.

Я - трамвай,
движущийся попунктно.
Весом полутора сотен фунтов
нетрезво тараню нуарных стай
хоровод,
преданный оберегам,
словно странной идее ковчега -
тот
Ной.

Нет-нет, стой.

Я - трам-вай.
Я же не предназначен -
конструктивно или иначе -
слушать любой конъюнктурный лай:
И нутра
моего - до отвала -
мне хватает так, как хватало
и вчера, и позавчера.
Так и есть:
сарафанно-радийный
я всё реже мотаюсь к родильным
домам, а кладбище - та ещё честь.
Но, зато,
Я уверен, там, в Прави,
снимут (после трёх сотен поправок)
мораторий на всякий Всемирный Потоп.

Я - трамвай!
И оглох от себя же;
как сквозь тяжесть кармической пряжи
иногда разбираю слова
промежу-
точных реплик актёра -
с каплей фальши и долей притвора -
о любви:
- Ах, позвольте, я Вас провожу!
- Нет препон!
Чашку похоти с чаем?

И я соль своих ритмов пускаю
по заброшенной ветке.

"в депо"

---

Скетчи.

Жутко извиняюсь, но сканы были ужасны и пришлось их редактировать, что привело к неточной передаче цвета. Хорошо, что это графика.

Анжелика.


Ноббс.


Марлен Штейхен.


Дэнис Барк

---

Пост-ядерное шутливое.

- Зима умещается в четверть стакана,
а - стало быть - грамм в пятьдесят.
О, годы, вы, годы! Полынным кальяном
вдыхаю я памяти смрад.
А всяк, в ком когда-то души я не чаял,
отныне мутировал в дрянь...
Когда же, приятель, зимы окончанье?

- Ты на радиометр глянь.

---

Шторм надвигается...

Шторм надвигается. Пенные космы
росписью свились на пасмурном море.
Воин в песке нарисует колосья -
он неподвластен искусным узорам
новых походов, и он не запомнит
праздник тщеславия, смерть от нехватки
бездны, что движет зелёные волны
прямо навстречу ему. Отпечатки
его легких ног исчезают в прибое.

Медь голосит высекаемой искрой,
утренней мастью ложится под молот;
угли сырые - за выстрелом выстрел -
вспыхнули, словно бы тлеющий Молох,
сняв кругляши с неподветренных веток,
бросил их шуткой о разнице лоций
в горн. Подмастерье - портретом рассвета -
щит отчеканит червонностью солнца.
На этом щите он вернётся в свой город.

Гордые жёны отважных итакцев
в каждом порту корабли привечают;
под скорлупой неформатных форзацев
зреет зерно непечатной печали.
Плачь, Пенелопа [сквозь зубы столетий]
твой Одиссей возвратится нескоро.
Много позднее, и вновь без ответа -
там, где иные столицы и горы;
в землях, не взрытых пером ассегая;
в аранжировке вороньего хора -
так о другом будет плакать другая...

...Красит сурьма гематитовый волос...

---

Мир Стимбреда)))

Расы:

- Люди (куда же без них):
В общем и целом - люди как люди. Средняя продолжительность жизни стремится к семидесяти пяти.

- Анмы:
Разумные гуманоиды с отличной от человеческой физиологией, обладающие способностью изменять строение своего кожного покрова и пигмент волос. Через месяц после рождения анма, его кожа приобретает темно-синий оттенок, близкий к индиго, но с белесым крапом. Драгоценный камень, являющийся редкостью в этом мире и имеющий идентичный цвет, был назван анмитом.

За "преображение" анмов отвечает соответствующий орган, суть которого наиболее близка к понятию "зоба". Одновременно, он включает в себя функции печени. Постоянное использование дара метаморфозы приводит к тому, что анм начинает очень быстро стареть и, в итоге, умирает.

Зачастую худощавого телосложения, представители этой расы страдают хрупкостью костей. Верным будет заметить, что именно по этой причине они с удовольствием заняли свою ячейку в магической и социальной сферах. Воины из них, откровенно говоря, посредственные. Хотя их прекрасному зрению мог бы позавидовать любой профессиональный художник.

Средняя продолжительность жизни анмов точно не установлена. Однако, в "Книге Наблюдателя" сказано, что самый великовозрастный анм скончался в возрасте двухсот тридцати одного года. Самый же молодой, скончавшийся от частого применения своих способностей, достиг лишь пятнадцати лет. Говоря коротко, продолжительность жизни анма всецело зависит от частоты использования метаморфоз.

- Карлы:
Название говорит за них самих. Максимальный зарегистрированный рост карла - 135см.

Ввиду их ускоренного метаболизма, карлы обладают лучшей регенерацией, нежели все прочие представители мира. Фразеологизм "заживает, как на карле" имеет место быть. К этому же прилагается и устойчивость к резкому перепаду температур.

За всем этим есть и минусы, разумеется. Их свободные нравы и короткий срок беременности их женщин сделали своё дело. Государства карлов перенаселены и являются основными поставщиками свободных рук при пустых карманах.

Благодаря своей природной ловкости и компактной комплекции, карлы нередко имеют спрос в уголовных кругах. Но для подобных ребят всегда найдутся вакансии и в других местах.

Карлы, увы, крайне редко живут дольше пятидесяти лет.

Крупные страны:

Республика Кропп, она же Пятиград.

Правительство:
Бумажный Совет, который состоит из девяти самых влиятельных семей республики.

Политический строй:
Меритократия, ибо влияние семей Совета обусловлено количеством изобретений и их пользой для общества.

Социальный строй:
Технократия.

Социальная иерархия:
- Бумажный Советник;
- Изобретатель, запатентовавший хотя бы одно изобретение, которое впоследствии было "поставлено на конвейер";
- Дипломаты;
- Буржуазия и аристократия;
- Маги;
- Гильдийцы;
- Все прочие.

Технологический уровень:
Почти стимпанк. Паровозы, дирижабли, машинное производство. Хотя протезы всё ещё магические.

Военные технологии:
Револьверы ещё не приобрели широкой мировой востребованности в силу своей стоимости. Несмотря на это, на территории Пятиграда это оружие можно увидеть нередко. Многозарядные винтовки тоже на данный момент остаются достоянием республики.

Религия и магия:
Основным, но весьма условным, объектом поклонения республиканцев является "Deus ex machina". Требования этой религии крайне зыбки, но уверенность правоверных машинопоклонников в том, что их бог с ними, нельзя оспорить. "Бог помогает нам здесь и сейчас" - говорят они.

Технологи Кроппа очень ценят магию, хотя и держатся от неё в стороне. Магия памяти им не подчиняется, о чём они очень жалеют. Некромантия используется в изготовлении "живых" протезов. А магия лечения полезна всегда.

Внутренняя политика:
Легально-условное рабство позиционируется в Кроппе как признак зажиточности и современности работорговца. На данный момент, в республике процент "приезжих" преобладает: 75 к 25.
Уровень преступности в республике чрезвычайно низок, если не сказать, что его нет. Хотя суды и тюрьмы наличествуют. И смертная казнь всё ещё предусмотрена законодательством.
Поскольку вся инфраструктура Пятиграда зиждется на работорговле, жизнь в его пределах напоминает театр. Рабы исполняют самые разнообразные "роли" - от заключённых и гладиаторов до дипломатов и инженеров. И, конечно же, кто-то должен добывать руду и уголь. Разумеется, на должности, где требуется профессиональный подход, не берут абы кого, но только специалистов.
Игорные дома, бордели, спортивные игры, бои по правилам и без - всё это есть в республике, причем совершенно законно.

Как бы то ни было, но в Пятиграде никому не будет до вас дела, пока этого не захочет кто-либо из "верхов", или пока вы сами не заявите о себе.

Внешняя политика.
Торговля, торговля и ещё раз торговля. Республика не участвует в войнах и не пытается нарочито самоутвердиться. Она поставляет практически всему миру ресурсы, а сама довольствуется покупкой рабов.

Информация к сведению.

Семьи Бумажного Совета:
- семья Доуэлл;
- семья Голди;
- семья Пулсон;
- семья Тендерхафф;
- семья Роббс;
- семья Левер;
- семья Штейхен;
- семья Брёдер;
- семья Тарс.

"Книга Наблюдателя":
Это даже не книга. Скорее - библиотека. В это собрание входят малоизвестные факты - имевшие или имеющие место быть - и результаты самых разнообразных исследований. Опять же, что попало туда не вносится.
"Книга Наблюдателя" была придумана магом памяти Персивалем Грейвом. Изначально она включала в себя один том наблюдений за племенем дикарей с острова Нга. Их быт был настолько странен, что Грейв, вычеркнув оттуда некоторые подробности, заказал большой тираж копий рукописи, а потом выставил книгу на продажу. Спрос на "монографию о нелепых туземцах" оказался неожиданно высоким, и, спустя три года, вышеупомянутый маг отрыл библиотеку, специализирующуюся на этнографических исследованиях. Не мудрствуя лукаво, он дал ей название, взятое с обложки книги, что принесла ему известность и богатство. Это произошло ровно триста лет назад. Скоро весь мир будет праздновать эту знаменательную дату.
Теперь "КН", наряду с этнографией, включает в себя записи о зоологических, технических и алхимических исследованиях. В столице каждого крупного высокоразвитого государства стоит институт имени Персиваля Грейва, а библиотека, находящаяся при оном, и именуется "Книгой Наблюдателя" или же "Книжным Домом Наблюдателя".

Пять городов республики:
Фактически, Кропп представляет собой пять мегаполисов, соединённых между собой железной дорогой. Есть также большое количество шахтёрских городков, но приезжие ими не интересуются, если не идут работать шахтёрами.

Итак, города (по площади, в порядке убывания):
- Герфекк. Столица республики. Население: 97 тыс.
- Лумис. Северо-восточный город. Население: 102 тыс.
- Андолла. Юго-восточный город. Население: 77 тыс.
- Сэкон. Северо-западный город. Население: 69 тыс.
- Лирр. Юго-западный город. Население: 73 тыс.

P.S.: Пока так, но я буду добавлять. Прошу, пожалуйста, проверяйте этот топик на наличие обновлений. Успехов.

С уважением,
Гарсон.

запись создана: 04.03.2012 в 18:19