Некоторые говорят, что восприняв две банальные идеи, можно получить третью, но уже не такую заезженную. Об этом и пойдёт речь.
Исполинское по размерам государство, поделённое на "уровни". Сколько раз мы встречались с этим явлением - остопизделочертело просто! Но позвольте мне объяснить...
читать дальше
читать дальше
читать дальше
Генрих Райциг, рыцарь аптекарского дела, услышал голоса и понял, что Магистры уже внутри. Несмотря на то, что он зарёкся нервничать, тело его неприятно задрожало. Райцигу показалось, что дрожь эта вытряхивает из головы все кропотливо уложенные по полочкам вызубренные формулировки.
- Спокойно, - сказал он вслух, но это не помогло.
Взглядом затравленного оленя Генрих окинул тоннель, в котором находился, как бы ища пути к отступлению. И тут дверь открылась.
Рыцарь-аптекарь уже три года жил во Втором Кольце Стального Коридора*, ожидая перевода из Терцеры в Деквинциату, и на стены не поднимался: нужды не было, да и допуска он не имел. В комнате, что ему выделил мейстер, окон не предусматривалось. И теперь свет, ворвавшийся в грязно-серый покой катакомбы, ослепил Райцига. Жмурясь, он шагнул было вперёд, но остановился, с трудом различив силуэт по ту сторону дверного проёма.
- Документы, - требовательно произнёс тот, кто открыл дверь.
Райциг протянул пакет. Пока документы проверяли, глаза его привыкли к освещению, и теперь аптекарь стоял в проходе, не зная, куда себя деть. Он был так взволнован, что даже не удосужился разглядеть Стальной Магистрат*. Дрожь сосредоточилась на руках и ногах, и рыцарь представлял, как нелепо выглядят со стороны его попытки унять тряску. От этих мыслей нервное напряжение только нарастало, и он уже готов был выть от этого непонятного, животного страха, когда к нему обратились. Он вытянулся по-солдатски стремительно, и весь стал как бледный истукан. Тремор, не ожидавший такой подсознательной готовности Райцига, пропал.
- Садитесь, - сказали Генриху на столичном диалекте.
Тринадцать шагов до дубового стула.
Райциг садится.
И ждёт.
Магистрат несколько секунд изучал кандидата. Стараясь как можно учтивее смотреть в сторону представителей столицы, Генрих произнёс слова приветствия. Ему ответили. Он выразил свою благодарность за уделённое ему время. Ему объяснили, почему именно его кандидатура оказалась достойной интереса Магистров. Он не почувствовал гордости, но только страх не оправдать ожиданий. Он сказал, что это честь для него. Ему сказали, что честь не в том, чтобы оказаться в этом помещении, а в том, чтобы выход был отличен от входа.
Тут Райциг начал приходить в себя, и понял, что не может видеть отчётливо. Он осознал, что сидит за столом, напротив которого стоит другой стол, много длиннее. За дальним столом сидят Магистры, общим числом пять. Свет падает так, что экзаменаторов толком не разглядеть – фантомы, скрытые кисеёй Вечного Ткача*. Зато голоса их он слышит совершенно отчётливо. Металлическая дверь, по обеим сторонам которой, кажется, стоят двое, но поручиться за их реальность Генрих не берётся. Окнам, впускающим раннее солнце в залу, могут позавидовать самые известные художественные мастерские Терцеры…
…И всё это в одно мгновение перестало иметь значение для Генриха: там, в новом для него - старательно изученном по книгам, но совершенно незнакомом на деле – небе Деквинциаты, недвижно висел нададор*. И теперь он не был далёкой точкой на серо-голубом полотне, какой виделся с равнин Терцеры, но был ощутимым как сам воздух, и великолепным как Тормента*. Генрих мечтал о том, что он взойдёт на борт этого летучего Рабиосо*; услышит, как трубы, натужно гудя, шипя и присвистывая, выпускают пар из его могучего нутра; узнает, каково это: стоять на спине колосса – первого, кто приветствует солнце по утрам…
- Ваша задача, - вырвал его из забытья резкий, хрипловатый тенор, – отвечать четко и быстро. Никаких подробностей, экскурсов, ремарок не нужно, пока вас не попросят об уточнении. Вам ясно?
Генрих с трудом оторвал взгляд от окна и рассеянно закивал:
- Д-да.
- Значит, начинаем, - подключилось сопрано, - Ваше имя.
- Генрих.
- Полное.
- Генрих Райциг.
- Возраст.
- Двадцать семь полных лет.
- Род деятельности.
- Аптечное дело.
- Образование.
- Состоял подмастерьем при септиме Форедесе, после был переведён на службу в седьмой конный полк ордена Сердца, где служил военным врачом. Играл в военном оркестре. После ранения, полученного во время Табачного бунта, был комиссован. В течение двух с половиной лет брал уроки музыки у маэстро Эрау’беза.
Вернулся тенор:
- Самостоятельно обучались?
- Да.
- В какой области?
- История культов, магические и божественные проявления.
Силуэты переглянулись, и Райцигу подумалось, что его реплика должна их немало позабавить. Хотя, с чего бы? Для Магистрата эти сведения новостью не были.
- Вы понимаете, что большая часть этих знаний вам не пригодится, если вы преуспеете?
- Да, - сказал он смущенно.
- В таком случае, перейдём к истории Деквинциаты, опустив банальные вопросы…
Тенор сделал короткую паузу, и её заполнил бас:
- Отчего же? Давайте будем придерживаться формы.
- Если вы настаиваете. Но, всё же (чтобы не затягивать процесс) пусть господин Райциг сам скажет нам, всё, что помнит об истории столицы. А мы будем задавать уточняющие вопросы. Всех это устроит?
Тенор, как кажется Генриху, задаёт тональность вопросительным звуком, отчасти напоминающем «м».
- Да, - звякает сухой фальцет, подобный деревянному колокольчику.
- Вполне, - вальяжно поддерживает бас.
- Абсолютно, - чеканит сопрано, словно бы ставя многоточие.
Генрих судорожно сглотнул. У него возникло дежавю. Всё вокруг походило на какое-то ужасное представление в Светлом Доме*. Мысли путались, и от этого он опять весь затрясся. Кое-как совладав с желанием почесать щёку, которая начала неистово зудеть, он отвечал:
- Деквинциата – формальная столица Гегемонии, основанной Великим Командором сто семьдесят лет назад. Точнее, сто семьдесят лет – это округление. На самом деле больше на три с лишним месяца, но календарь тогда было решено не менять, и днём становления Гегемонии принято считать первый день года. И, опять же, я не совсем точен, поскольку от сего года прошло уже…
- Мы вас поняли. Продолжайте.
- Да, конечно, - Генрих закрыл глаза, выдохнул, вдохнул и продолжил, - Деквинциата была заложена первой из пяти городов, образующих Стальной Коридор. Когда Второе Кольцо было построено, указом Великого Командора вся столица прежнего государства была отделена от Деквинциаты. Так образовалось Первое Кольцо, в пределах которого существует фактическая столица Гегемонии – Викта.
- Достаточно. Расскажите о ныне существующих орденах Второго Принципа*.
Генрих просиял:
- С удовольствием. На территории Деквинциаты всего четыре действующих ордена Второго Принципа: орден Колеса, орден Сердца, орден Машины и орден Камня.
Только он собрался удариться в подробности, как его перебило сопрано:
- Какой из них вам кажется более подходящим для вступления?
Генрих не был готов к этому вопросу. Он, разумеется, много размышлял о том, в какой орден ему хочется более всего. Но чего аптекарь не ожидал, так это учёта его собственного мнения.
- Ну, я – номинально, конечно – всё ещё в ордене Сердца, и считаю… поскольку мои познания и навыки преимущественно лежат в области науки и медицины, то я бы, пожалуй, предпочёл остаться в ордене Сердца или же, если моя кандидатура указанный орден не заинтересует, перейти в обитель Мысли.
Не дожидаясь, пока Магистры сделают выводы из сказанного им, Райциг собрался с духом и выпалил скороговоркой:
- Однако не буду скрывать: несмотря на логические доводы, я желал бы стать рыцарем ордена Колеса.
Тишина бывает разной. Когда происходит что-нибудь шокирующее, наступает тишина решения: все резко и глубоко вдыхают, чтобы затем разразиться криком, хохотом или плачем. Если кто-то не может дать твёрдого ответа, пускаясь в долгие внутренние рассуждения, царит тишина мысли. Двое влюблённых, держась за руки и глядя друг другу в глаза, создают тишину умиротворения. А сказанная глупость наполняет тишину эхообразным недоумением.
В этот раз всё пошло по последнему сценарию. Пока – чересчур звонкие в этом затишье – мысли Магистров сливались в одну, подобную набату, совершенно категоричную формулу, Райциг успел понять, что совершил непоправимую ошибку. Заграничному гостю или жителю нижних Колец заявление Генриха могло бы показаться вполне уместным, но это было не так.
- Несмотря на логические доводы… - задумчивым и почти нежным альтом повторил пятый голос, который до этого не звучал в общем диалоге.
Рыцарь-аптекарь хотел сразу же исправиться, но осёкся, потому что узнал этот голос. Райциг побледнел.
- Селеста?*
- Никогда не подвергайте сомнению логику, рыцарь, - сказала она спокойно.
Он не выдержал:
- Но суть ведь не в этом всём! Я три года прожил в этих казематах, чтобы представить свои изобретения в столице, а вы, даже не удосужившись взглянуть на них, заваливаете меня никчёмными вопросами! И я хотел…
И хор запел. Райциг перестал понимать, что происходит. Всё смешалось: краски, образы, запахи превратились в отвратную мешанину. Голоса же усилились многократно, и буквально оглушали. Бас дробил его череп. Фальцет пронзал его барабанные перепонки. Сопрано иглами впивалось в корни его зубов. Тенор срывал кожу с его лица. И бездонный альт звучал в его изуродованной голове:
- Так покажи нам, что ты изобрёл, чтобы попасть в Деквинциату, Генрих…
***
В одном из окон «Пахаро Вьехо»* горит свет. Внутри кто-то ходит. Это Райциг – именитый аптекарь. Он бросает четвёртый окурок в урну и допивает свой «Милеханос»*. Он ненавидит минувший сон за его правдоподобие.
Райциг стягивает сырую сорочку и бросает её в трубу. Оттуда доносятся голоса ночных прачек. Они смеются.
Генрих смотрится в зеркало. Он выглядит уставшим.
Завтра приедет Селеста.
Он пришёл сюда, в Деквинциату, вслед за ней, но так и не позволил себе к ней приблизиться. Когда же она искала встречи с ним, он каждый раз сбегал из города под предлогом лабораторных исследований и общей занятости. Но теперь он решил признаться ей.
Он открывает ящик переносного «Регистра»*. Достаёт из бокового отделения перфорированную пластину и аккуратно помещает её в аппарат. Внутри что-то скрежещет и пыхтит, наружу стремится пар. Затем раздаётся щелчок, и всё стихает. Потом начинается песня.
Селеста поёт. Райциг сидит недвижно, глядя в окно на «Мезо д'Аксьон» - театр, в котором эта песня будет звучать через два дня. Взгляд рыцаря печален и тревожен.
Но голос, раскрывая крылья в крещендо, тянет Райцига за собой, заставляет выпрямиться, расправить плечи и прогнать грусть из души. Когда музыка стихает, он уже стоит в полный рост, и глаза его полыхают огнём уверенности.
О, этот сон не заставит его обезуметь. И не заставит его прийти к Селесте. Да, он всегда хотел быть с ней, но ему будет достаточно и того, что она не принадлежит ни одному мужчине.
А он сам? Он не признается.
У него есть причина оставаться в своём уме.
Он живёт здесь восемь лет, и не сказал ни слова правды.
Он никому не расскажет, что он устал лгать. Никому не расскажет, что ему восемь лет кряду снится один только сон. Никому не скажет, что обманул Магистрат. Никому не расскажет, что он Райциг, но вовсе не Генрих. Никому не скажет, что он вовсе не учёный и не делал никаких открытий, а просто присвоил их.
И никому и никогда не скажет, что он братоубийца. Особенно ей.
Он улыбается.
Дождь набирает силу.
И за окном поёт Деквинциата
Незабываемую песнь свою.
Исполинское по размерам государство, поделённое на "уровни". Сколько раз мы встречались с этим явлением - осто
Идея первая:
читать дальше
... Жило да было себе тридевятое государство. Неспокойно жило, однако хорошо. Эдакая местная Англия средних веков, для ясности. Вот почти как две капли воды, только с религией здесь как-то не сложилось, а потому наша капелька почище будет. Ну, и никаких Шотландий с Ирландиями, да и прочих мужиков без исподнего к нашему тридевятому тоже не прилагалось. В общем, было вот такое государство - без ансамбля, как говорят.
Располагалось оно аккурат в центре большущего куска земли, некогда вытолкнутого океаном над своей поверхностью (кроме шуток, там в это верили: не боги какие, а сам океан!). Заложено тридевятое было неподалеку от горного кряжа, который нынче именуют Рыцаревым. А как его тогда называли уже и не вспомнишь. Но это не так важно. Важно то, что Рыцарев Кряж стал серьёзным препятствием для северных королевств, желавших захватить наше, тогда ещё тридевятое, государство. Если сейчас посмотреть на это великолепие с высоты полёта дирижабля, будет видно, что все сторожевые башни на хребтах ещё стоят, и может показаться: усталые глаза Смотрителей тускло поблёскивают во мраке бойниц. Впрочем, это лишь проделки нашего воображения. С тех пор, как Гегемония* достигла северных земель, нужда стеречь эти стёршиеся границы отпала сама собой...
... О чём бишь я? О горах. Да, с гор в тридевятое текли пять рек: Слёзная, Озёрная, Кривая (Лейн, если по-новому), Весенняя и Овечья (которую теперь называют Мраморной). Простите, я немного слукавил, сказав, что все реки текли с гор.
Река Слёзная, например, текла с юга, пронизывая Рыцарев кряж у основания пика Вердера. Где-то в пути она то ли размывала древние соляные копи, то ли что ещё, но воду из неё было пить невозможно - настолько солёной она была. Сейчас? Сейчас не знаю. Уже лет семьдесят в неё сливаются отходы со всех близлежащих фабрик, так что не рекомендую проверять.
Река Озёрная брала начало, как ни странно, в озере Дайнук, что расположено на горе Шау (вы могли заметить это озеро, когда разглядывали сторожевые башни). Гора не самая высокая, но самая известная в этих местах. Но об этом позже.
Лейн, Кривая река, подобно Озёрной, спускалась (и спускается по сей день) с Шау. Лейн до сих пор называли бы Кривой, если бы последний король тридевятого не приказал назвать реку в честь своего усопшего брата. А что, правильно: сам убил - сам почести воздал. Одно слово - благородный.
С Весенней рекой всё вообще хитро. Понятное дело, что жить возле гор - хорошо. Но когда по весне снег начинает таять, тут только юбки успевай задирать! Вода идёт с гор и размывает всё, что можно размыть. А как быть-то? Мирились, отводы ставили. Помогало плохо, конечно, но помогало. Тёплое место оставлять ведь никто не хочет. Потоп хоть доставляет неудобства, а покопаешься в грязи, что сверху сошла, нет-нет а самородок или кусок руды какой найдёшь. Древесину, опять же, несёт. Так вот, терпели люди это дело, покуда не нашёлся один мастеровой, который взялся проблему с талыми водами разрешить. Все на него только руками замахали. Но король-то не дурак был - приметил умельца. Дал тому целый взвод работничков, припасов на всех, да отправил их в начале лета на верхотуру. Бежать там некуда - леса, да сторожевые башни. А коли сбежишь, так сам пожалеешь, попавши к северной короне.
Отряд ушёл, да и пропал. Ну, народ - ясное дело - крыть их начал по матери, а король говорит:
- Весны будем ждать.
Стали ждать весны. А как весна пришла, все уже приготовились, что вот-вот пойдёт вода с гор, да не тут-то было. Ни воды, стало быть, ни рабочих. Прошло время, народ мало-помалу осмелел. Давай шутки шутить, мол, мастеровой с другими батраками три сезона ямы рыли, снег туда нападал, вот сейчас они его и прикапывают. Сами-то радостные, как идиоты! Ещё бы. А потом восточный разъезд принёс вести о том, что талые воды сбегают в ущелье милях в пяти от границы стольного града.
А к лету и мастера вернулись. Их все давай хвалить-нахваливать да лобзать в различных местах, а они хмурые все, да задумчивые. Их кореша спрашивают: "Вы чё?", а они - "Через плечо!" Да только с благоговейным ужасом поглядывают на того мастерового, в чьём ведении были.
Пришло время награждать героев, и тут уж король не поскупился. Всё, говорит, что пожелаете, в пределах тысячи крон на человека! С ума сойти! Там этих героев - голов триста. Ну, площадь замерла, народ пасти раззявил - хоть плюй туда - ждут, да уже подумывать начинают, с кем бы из строителей подружиться в срочном порядке.
А от них вышел один старикашка, да и говорит, мол, нас тут столько-то и столько-то, получается вот столько-то тыщ. Ты, говорит, Величество, не гневись, что награду не примем, а ты, говорит, город почини, бедных накорми, да Ордены заложи.
- Какие такие Ордены? - спрашивает Величество.
- Рыцарские, - отвечает старик.
- Это как в северных землях, что ли? - вворачивает палач, у которого давно уже работёнки не было.
Так, да не так, отвечает старый. У них-де рыцари только и знают, что мечами махать, коней изводить, да девок портить. А ты, говорит, сделай как принято за Баррейским океаном, чтобы каждый орден за своё отвечал: рыцари-купцы, рыцари-рыбаки, рыцари-ткачи, да рыцари-воины. И каждый сверчок знает свой шесток.
Тут и мастеровой вышел. Меня, Ваше Величество, говорит, командором поставь.
А король и рад бы отказаться, да слово-то дадено. Вот с тех пор у нас в кого ни плюнь - всяко в рыцаря попадёшь.
Тьфу ты! Я же вообще про реки говорил! Какая там... А! Овечья... Овечья река - долинная. Там овцы пасутся...
Располагалось оно аккурат в центре большущего куска земли, некогда вытолкнутого океаном над своей поверхностью (кроме шуток, там в это верили: не боги какие, а сам океан!). Заложено тридевятое было неподалеку от горного кряжа, который нынче именуют Рыцаревым. А как его тогда называли уже и не вспомнишь. Но это не так важно. Важно то, что Рыцарев Кряж стал серьёзным препятствием для северных королевств, желавших захватить наше, тогда ещё тридевятое, государство. Если сейчас посмотреть на это великолепие с высоты полёта дирижабля, будет видно, что все сторожевые башни на хребтах ещё стоят, и может показаться: усталые глаза Смотрителей тускло поблёскивают во мраке бойниц. Впрочем, это лишь проделки нашего воображения. С тех пор, как Гегемония* достигла северных земель, нужда стеречь эти стёршиеся границы отпала сама собой...
... О чём бишь я? О горах. Да, с гор в тридевятое текли пять рек: Слёзная, Озёрная, Кривая (Лейн, если по-новому), Весенняя и Овечья (которую теперь называют Мраморной). Простите, я немного слукавил, сказав, что все реки текли с гор.
Река Слёзная, например, текла с юга, пронизывая Рыцарев кряж у основания пика Вердера. Где-то в пути она то ли размывала древние соляные копи, то ли что ещё, но воду из неё было пить невозможно - настолько солёной она была. Сейчас? Сейчас не знаю. Уже лет семьдесят в неё сливаются отходы со всех близлежащих фабрик, так что не рекомендую проверять.
Река Озёрная брала начало, как ни странно, в озере Дайнук, что расположено на горе Шау (вы могли заметить это озеро, когда разглядывали сторожевые башни). Гора не самая высокая, но самая известная в этих местах. Но об этом позже.
Лейн, Кривая река, подобно Озёрной, спускалась (и спускается по сей день) с Шау. Лейн до сих пор называли бы Кривой, если бы последний король тридевятого не приказал назвать реку в честь своего усопшего брата. А что, правильно: сам убил - сам почести воздал. Одно слово - благородный.
С Весенней рекой всё вообще хитро. Понятное дело, что жить возле гор - хорошо. Но когда по весне снег начинает таять, тут только юбки успевай задирать! Вода идёт с гор и размывает всё, что можно размыть. А как быть-то? Мирились, отводы ставили. Помогало плохо, конечно, но помогало. Тёплое место оставлять ведь никто не хочет. Потоп хоть доставляет неудобства, а покопаешься в грязи, что сверху сошла, нет-нет а самородок или кусок руды какой найдёшь. Древесину, опять же, несёт. Так вот, терпели люди это дело, покуда не нашёлся один мастеровой, который взялся проблему с талыми водами разрешить. Все на него только руками замахали. Но король-то не дурак был - приметил умельца. Дал тому целый взвод работничков, припасов на всех, да отправил их в начале лета на верхотуру. Бежать там некуда - леса, да сторожевые башни. А коли сбежишь, так сам пожалеешь, попавши к северной короне.
Отряд ушёл, да и пропал. Ну, народ - ясное дело - крыть их начал по матери, а король говорит:
- Весны будем ждать.
Стали ждать весны. А как весна пришла, все уже приготовились, что вот-вот пойдёт вода с гор, да не тут-то было. Ни воды, стало быть, ни рабочих. Прошло время, народ мало-помалу осмелел. Давай шутки шутить, мол, мастеровой с другими батраками три сезона ямы рыли, снег туда нападал, вот сейчас они его и прикапывают. Сами-то радостные, как идиоты! Ещё бы. А потом восточный разъезд принёс вести о том, что талые воды сбегают в ущелье милях в пяти от границы стольного града.
А к лету и мастера вернулись. Их все давай хвалить-нахваливать да лобзать в различных местах, а они хмурые все, да задумчивые. Их кореша спрашивают: "Вы чё?", а они - "Через плечо!" Да только с благоговейным ужасом поглядывают на того мастерового, в чьём ведении были.
Пришло время награждать героев, и тут уж король не поскупился. Всё, говорит, что пожелаете, в пределах тысячи крон на человека! С ума сойти! Там этих героев - голов триста. Ну, площадь замерла, народ пасти раззявил - хоть плюй туда - ждут, да уже подумывать начинают, с кем бы из строителей подружиться в срочном порядке.
А от них вышел один старикашка, да и говорит, мол, нас тут столько-то и столько-то, получается вот столько-то тыщ. Ты, говорит, Величество, не гневись, что награду не примем, а ты, говорит, город почини, бедных накорми, да Ордены заложи.
- Какие такие Ордены? - спрашивает Величество.
- Рыцарские, - отвечает старик.
- Это как в северных землях, что ли? - вворачивает палач, у которого давно уже работёнки не было.
Так, да не так, отвечает старый. У них-де рыцари только и знают, что мечами махать, коней изводить, да девок портить. А ты, говорит, сделай как принято за Баррейским океаном, чтобы каждый орден за своё отвечал: рыцари-купцы, рыцари-рыбаки, рыцари-ткачи, да рыцари-воины. И каждый сверчок знает свой шесток.
Тут и мастеровой вышел. Меня, Ваше Величество, говорит, командором поставь.
А король и рад бы отказаться, да слово-то дадено. Вот с тех пор у нас в кого ни плюнь - всяко в рыцаря попадёшь.
Тьфу ты! Я же вообще про реки говорил! Какая там... А! Овечья... Овечья река - долинная. Там овцы пасутся...
Идея вторая
читать дальше
Шестерёнки вертелись и ржаво повизгивали каждые полсекунды. Струи пара вырывались из оглушающе гремящей капсулы, которую давно следовало починить, а ещё лучше - поменять. Сильвана с силой опустила рычаг, отцепляющий котёл от топки, и механизм нехотя повиновался. Она открыла кран в боковой части машины, наполнила исходящей паром водой латунный таз, и с ним в руках поднялась в свою комнату, где всё уже было приготовлено к утреннему туалету. Устроившись у трюмо, она уже собралась расстроить себя успешным поиском новых морщин, но замерла, услышав знакомый звук за стеной.
Если выражаться мягко, Сильване не нравилось, что Клементе опять взялся за перо. После трёх лет, проведённых в уюте и относительном взаимопонимании, она уже уверилась в том, что это не повторится. Но не минуло и пары месяцев, как они вернулись в столицу, и её брат вновь начал писать.
Это симптом, мрачно думала она, вслушиваясь в звук, похожий на копошение мыши в ворохе газет. Внутренние стены домов здесь, в О'мбра-Колли'на* - одном из самых неблагополучных районов Деквинциаты*, были чрезвычайно тонки. Сильване казалось, что Клементе бормочет себе под нос, но как ни напрягала слух, понять хоть что-то конкретное была бессильна.
В медицине она не слишком-то разбиралась, но знала, что болезнь, поразившая его разум, называлась "инертным синдромом". Прежде, до отъезда в Пепельный Предел, Клементе мог часами глядеть в зев погасшего камина, сидя, как казалось Сильване, в совершенно неудобной позе. Если так происходило (раз в неделю, иногда - реже), ничто не могло его потревожить. Казалось, выйди из шкафа его покойная жена, он и бровью не повёл бы. После такого Клементе, как правило, поднимался в свои комнаты, запирал двери, нарушая указания сестры, и ночь напролёт скрипел карандашом по немелованной бумаге. Сильвана в то время довольно часто ловила себя на противном желании отпереть комнату брата, пока тот сидит в гостиной, и посмотреть, что же он такое пишет. Но гордость и сочувствие не позволяли ей сделать подобный шаг.
В Пепельном Пределе брату стало существенно лучше: он прогуливался по утрам, сам начинал беседы на довольно интересные темы, вернулся к игре на скрипке и в целом стал выглядеть значительно здоровее. Вечерами они читали вслух в свете жидкостной лампы, сидя у окна с видом на невозделанное поле. Ветреными ночами они располагались в гостевой комнате и наблюдали движение звёзд в телескоп, или обсуждали новые достижения в области механики. В общем, чем дольше они находились вдалеке от городской жизни, тем дальше отступал недуг старшего из семьи Марино.
В один из скупых на солнечное тепло осенних дней, когда они, выехав из поместья в городок под названием Лихтшпиль*, совершали променад по набережной Мьолля*, Клементе обратился к сестре:
— Как ты относишься ко второй симфонии маэстро Лари'ччи*? Тебе она не кажется слишком печальной? - он произнёс это, глядя куда-то вдаль - рассеянно и тихо, словно бы они находились на прослушивании самой симфонии.
— Брат мой, - наигранно удивилась Сильвана, - не помню, чтобы тебе хоть сколько-нибудь было интересно моё мнение насчёт музыкальных новшеств и музыки в целом.
Он посмотрел ей в глаза, улыбнулся и сказал:
— А теперь мне интересно.
Она внимательно изучила Клементе. Неразрешённая тоска, как показалось ей, переполняла его мысли. Он не следил ни за дорогой, ни за происходящим вокруг, ни даже за своей походкой. Улыбнувшись в ответ, Сильвана сказала:
— Что же, если тебе интересно, я скажу. Я не являюсь большой поклонницей симфонической музыки, хотя она - безусловно - куда сильнее способна повлиять на восприятие и на ум человека, нежели сольное исполнение. Но симфония номер два, си минор, о которой ты спрашиваешь, кажется мне наиболее отдалённой от привычного слуху звучания. Лариччи, несмотря на классическое музыкальное воспитание, стремится к новым формам, что похвально само по себе. Конечно, его недолюбливают коллеги по цеху и консерваторы, но где бы мы были, если бы всегда отрицали свежие идеи? Что же касается настроения симфонии, то думаю, что не могу не согласиться с твоим мнением. Довольно мрачные мотивы пронизывают её...
Она замолчала и опять взглянула на Клементе. Взор его уже не был рассредоточен. Он, хмурясь, напряженно смотрел перед собой.
— Цитируешь статью Маурелла? - спросил брат.
— Да, - покорно ответила сестра.
— Своё мнение у тебя есть?
— Не люблю симфоний.
— Спасибо, Сили, - глухо произнес он.
Она вздрогнула и остановилась. Он сделал ещё пару шагов и резко обернулся.
— Что случилось, Клем? - с нежностью спросила она, но тут же отшатнулась.
Несколько мгновений он был похож на жуткого доктора из "Жёлтой книги" с иллюстрациями Маурицио Вечо'лли*. На доктора, который прививал пациентам болезни, заставляя признаваться в самых низменных желаниях и деяниях. На доктора, который снился ей чуть ли не год кряду после прочтения книги, и каждый раз она, шестилетняя, голося на весь дом, спрыгивала с кровати, бежала к двери, чтобы бежать по коридору, чтобы бежать по лестнице, чтобы бежать на двор, чтобы бежать из имения, чтобы бежать ОТ доктора, который знает, о чём она думает; который знает, что она станет Рыцарем Закона и предаст этот закон; бежать... чтобы неизменно оказаться в теплых и совсем нестрашных руках няни, которая ничегошеньки не знала, а потому была доброй и ласковой. Глупая.
Как румянец сбегал со щёк Сильваны, так и эти мгновения, исполненные ужаса, утекали в прошлое. Не успела она даже вскрикнуть, а перед ней уже стоял совсем не врач-экзекутор, но её родной брат, подбирающий слова для ответа. Она беззвучно выдохнула, ощущая, как глаза наливаются слезами.
— Прости, Сили. Я вообще не хотел говорить о музыке, - он приблизился, потупившись, и предложил ей руку.
Она приняла.
— Я хотел, - продолжил Клементе, когда они вернулись к прогулке, - выразить тебе свою благодарность. За то, что ты выступила в мою защиту на судилище ордена Гегемона. Ведь это я их убил.
Говорил он ошеломляюще спокойно. А речь, между прочим, шла о его жене и сыне.
— Твоя болезнь говорит о твоём раскаянии, - выдавила Сильвана, всё ещё не в силах справиться со слезами.
— Сожаление и раскаяние - удел тех, кто совершил преступление намеренно, - тем же ровным тоном сказал Клементе.
Они помолчали. Сильвана, наконец успокоившись, спросила:
— А твой удел?
— Исправление ошибок.
— Что ты имеешь в виду?
— Не знаю.
Помолчали ещё. Сильвана опять заговорила первой:
— Клем, ты читал "Жёлтую книгу"?
— Давно. Лет десять назад.
— Есть у тебя мысли насчёт доктора? Я к тому, что... он же главное действующее лицо, через него должны передаваться замысел автора и... и прочее...
Он посмотрел на сестру с иронией:
— Ты всерьёз? - она кивнула, - Ладно... Хм... Пожалуй, доктор... как его? Аллери'! Аллери, - он хохотнул, - интересный образ, если не знать, что "Жёлтая книга" - это роман-автобиография...
Клементе говорил что-то ещё (он вообще непривычно много говорил во время той прогулки), но Сильвана остаток беседы провела в каком-то отупении, отвечая машинально и односложно.
Через месяц, ближе к зиме, войска главнокомандующего Орлисса*, рыцаря-стрелка ордена Сердца и сына командора ордена, вступили в Пепельный Предел. Переоценив опасность обстановки, Марино бежали, и только добравшись до Деквинциаты узнали, что бежать не стоило. Не только потому, что войны как таковой не случилось, но и потому, что кто-то, воспользовавшись суматохой, вызванной вводом войск, обнёс их поместье и не нашёл лучшего способа замести следы, кроме как сжечь всё дотла. Земли, конечно, по-прежнему принадлежали семье Марино, но на восстановление поместья денег не было, поскольку вызволение Клементе из рук правосудия стоило им фамильного имения и адвокатской службы Сильваны. Продать же владения в дискредитировавшем себя Пределе представлялось немыслимым ближайшие лет десять. Пришлось остаться в столице, выкупив за гроши дом престарелой Агаты Ферроу.
И вот - Клементе опять пишет.
Сильвана прикрыла глаза, вздохнула. Поднялась, поправила смявшиеся юбки, вышла из комнаты и подошла к двери, ведущей в кабинет брата. Там она на секунду засомневалась, стоит ли входить, но, услышав возобновившийся звук, рывком открыла дверь.
Ветер ворвался в комнату, когда Сильвана вошла, взметнул листы, разбросанные по полу, и вынес малую их часть в коридор. Она закрыла дверь, и сквозняк утих. Она осмотрелась.
Клементе, скрючившись, сидел в жаккардовом кресле - единственном, что напоминало об их безбедном прошлом - и, казалось, таращился на луч вечернего солнца, выглянувший из-под портьеры и осветивший растёкшиеся по страницам чернила. С улицы доносились выкрики ребятни и ржание лошадей.
— Прости, Клем. Это всё сквозняк, - сказала она, приглядываясь к брату.
Жидкостная лампа едва освещала его лицо, но оно уже не было лицом Клементе. В кресле сидел мертвец.
***
Заключение рыцаря-детектива.
Клементе Марино.
Дата рождения - 13 число, 5 месяц, 142 год от становления Гегемонии.
Дата смерти - 4 число, 1 месяц, 178 гсг.
Время смерти - около 6 утра.
Причина смерти - паралич, остановка сердца.
Для протокола.
По словам прозектора, гражданин Гегемонии Клементе Марино принял полынный яд высокой концентрации, после чего в течении часа скончался. Причиной фатальной ошибки мог являться инертный синдром, под влиянием которого пузырёк с ядом был принят гражданином Марино за лекарство. Тело безопасно для кремации.
6.1.178 гсг.
Рыцарь-детектив третьего Принципа, Леонард Доцци
***
Сильвана скомкала заключение детектива и бросила его в топку. После этого подошла к двери, ведущей на улицу, открыла её и тяжело поглядела на родной город, из которого ей теперь хотелось бежать стремглав, как от доктора Аллери из той страшной книги. Из той книги и из этого города.
Фабричные трубы чернили небо, улицы гремели шестернями агрегатов, где-то колёса локомотива громыхали по железной дороге, выли паровые сирены, титанические часы Верхнего уровня били полдень, и она почувствовала, что этот огромный, оглохший от собственного гула, механизм перемалывает её жизнь так же легко, как ручная мельница перемалывает кофейное зерно.
Вещи она собрала быстро - их было не так много, как раньше. Проверив все, кроме одной, комнаты, она отправилась к выходу, но остановилась на пороге и оглянулась. Она посмотрела наверх, мертвенно бледная. Сквозь хрип беснующейся Деквинциаты, сквозь эту механико-человеческую какофонию, она услышала шелест страниц. Дрожащей рукой она нащупала ручку, толкнула дверь. Сквозняк, полюбивший это жилище, ворвался в дом со всех сторон, сдёрнул с Сильваны шляпку и убежал с ней вниз по улице, сорвал с петель ненавистную хлипкую крышку кабинетного гроба и выпустил в дом все мысли Клементе Марино, никем не читанные и оттого никому не нужные, но для чего-то закреплённые на бумаге.
Листы разлетелись по дому, как конфетти по площади в ночь карнавала, и теперь приземлялись на пол гостиной. Опешившая Сильвана подняла один из листов, осознав, что так и не заглянула в записи брата.
Посреди листа, испещрённого непонятными ей буквами, словами и знаками, красовался отпечаток детской ладошки, измазанной чернилами.
Сильвана Марино закрыла дверь, разожгла камин и долго-долго наблюдала за тем, как белая бумага превращается в чёрные хлопья.
Если выражаться мягко, Сильване не нравилось, что Клементе опять взялся за перо. После трёх лет, проведённых в уюте и относительном взаимопонимании, она уже уверилась в том, что это не повторится. Но не минуло и пары месяцев, как они вернулись в столицу, и её брат вновь начал писать.
Это симптом, мрачно думала она, вслушиваясь в звук, похожий на копошение мыши в ворохе газет. Внутренние стены домов здесь, в О'мбра-Колли'на* - одном из самых неблагополучных районов Деквинциаты*, были чрезвычайно тонки. Сильване казалось, что Клементе бормочет себе под нос, но как ни напрягала слух, понять хоть что-то конкретное была бессильна.
В медицине она не слишком-то разбиралась, но знала, что болезнь, поразившая его разум, называлась "инертным синдромом". Прежде, до отъезда в Пепельный Предел, Клементе мог часами глядеть в зев погасшего камина, сидя, как казалось Сильване, в совершенно неудобной позе. Если так происходило (раз в неделю, иногда - реже), ничто не могло его потревожить. Казалось, выйди из шкафа его покойная жена, он и бровью не повёл бы. После такого Клементе, как правило, поднимался в свои комнаты, запирал двери, нарушая указания сестры, и ночь напролёт скрипел карандашом по немелованной бумаге. Сильвана в то время довольно часто ловила себя на противном желании отпереть комнату брата, пока тот сидит в гостиной, и посмотреть, что же он такое пишет. Но гордость и сочувствие не позволяли ей сделать подобный шаг.
В Пепельном Пределе брату стало существенно лучше: он прогуливался по утрам, сам начинал беседы на довольно интересные темы, вернулся к игре на скрипке и в целом стал выглядеть значительно здоровее. Вечерами они читали вслух в свете жидкостной лампы, сидя у окна с видом на невозделанное поле. Ветреными ночами они располагались в гостевой комнате и наблюдали движение звёзд в телескоп, или обсуждали новые достижения в области механики. В общем, чем дольше они находились вдалеке от городской жизни, тем дальше отступал недуг старшего из семьи Марино.
В один из скупых на солнечное тепло осенних дней, когда они, выехав из поместья в городок под названием Лихтшпиль*, совершали променад по набережной Мьолля*, Клементе обратился к сестре:
— Как ты относишься ко второй симфонии маэстро Лари'ччи*? Тебе она не кажется слишком печальной? - он произнёс это, глядя куда-то вдаль - рассеянно и тихо, словно бы они находились на прослушивании самой симфонии.
— Брат мой, - наигранно удивилась Сильвана, - не помню, чтобы тебе хоть сколько-нибудь было интересно моё мнение насчёт музыкальных новшеств и музыки в целом.
Он посмотрел ей в глаза, улыбнулся и сказал:
— А теперь мне интересно.
Она внимательно изучила Клементе. Неразрешённая тоска, как показалось ей, переполняла его мысли. Он не следил ни за дорогой, ни за происходящим вокруг, ни даже за своей походкой. Улыбнувшись в ответ, Сильвана сказала:
— Что же, если тебе интересно, я скажу. Я не являюсь большой поклонницей симфонической музыки, хотя она - безусловно - куда сильнее способна повлиять на восприятие и на ум человека, нежели сольное исполнение. Но симфония номер два, си минор, о которой ты спрашиваешь, кажется мне наиболее отдалённой от привычного слуху звучания. Лариччи, несмотря на классическое музыкальное воспитание, стремится к новым формам, что похвально само по себе. Конечно, его недолюбливают коллеги по цеху и консерваторы, но где бы мы были, если бы всегда отрицали свежие идеи? Что же касается настроения симфонии, то думаю, что не могу не согласиться с твоим мнением. Довольно мрачные мотивы пронизывают её...
Она замолчала и опять взглянула на Клементе. Взор его уже не был рассредоточен. Он, хмурясь, напряженно смотрел перед собой.
— Цитируешь статью Маурелла? - спросил брат.
— Да, - покорно ответила сестра.
— Своё мнение у тебя есть?
— Не люблю симфоний.
— Спасибо, Сили, - глухо произнес он.
Она вздрогнула и остановилась. Он сделал ещё пару шагов и резко обернулся.
— Что случилось, Клем? - с нежностью спросила она, но тут же отшатнулась.
Несколько мгновений он был похож на жуткого доктора из "Жёлтой книги" с иллюстрациями Маурицио Вечо'лли*. На доктора, который прививал пациентам болезни, заставляя признаваться в самых низменных желаниях и деяниях. На доктора, который снился ей чуть ли не год кряду после прочтения книги, и каждый раз она, шестилетняя, голося на весь дом, спрыгивала с кровати, бежала к двери, чтобы бежать по коридору, чтобы бежать по лестнице, чтобы бежать на двор, чтобы бежать из имения, чтобы бежать ОТ доктора, который знает, о чём она думает; который знает, что она станет Рыцарем Закона и предаст этот закон; бежать... чтобы неизменно оказаться в теплых и совсем нестрашных руках няни, которая ничегошеньки не знала, а потому была доброй и ласковой. Глупая.
Как румянец сбегал со щёк Сильваны, так и эти мгновения, исполненные ужаса, утекали в прошлое. Не успела она даже вскрикнуть, а перед ней уже стоял совсем не врач-экзекутор, но её родной брат, подбирающий слова для ответа. Она беззвучно выдохнула, ощущая, как глаза наливаются слезами.
— Прости, Сили. Я вообще не хотел говорить о музыке, - он приблизился, потупившись, и предложил ей руку.
Она приняла.
— Я хотел, - продолжил Клементе, когда они вернулись к прогулке, - выразить тебе свою благодарность. За то, что ты выступила в мою защиту на судилище ордена Гегемона. Ведь это я их убил.
Говорил он ошеломляюще спокойно. А речь, между прочим, шла о его жене и сыне.
— Твоя болезнь говорит о твоём раскаянии, - выдавила Сильвана, всё ещё не в силах справиться со слезами.
— Сожаление и раскаяние - удел тех, кто совершил преступление намеренно, - тем же ровным тоном сказал Клементе.
Они помолчали. Сильвана, наконец успокоившись, спросила:
— А твой удел?
— Исправление ошибок.
— Что ты имеешь в виду?
— Не знаю.
Помолчали ещё. Сильвана опять заговорила первой:
— Клем, ты читал "Жёлтую книгу"?
— Давно. Лет десять назад.
— Есть у тебя мысли насчёт доктора? Я к тому, что... он же главное действующее лицо, через него должны передаваться замысел автора и... и прочее...
Он посмотрел на сестру с иронией:
— Ты всерьёз? - она кивнула, - Ладно... Хм... Пожалуй, доктор... как его? Аллери'! Аллери, - он хохотнул, - интересный образ, если не знать, что "Жёлтая книга" - это роман-автобиография...
Клементе говорил что-то ещё (он вообще непривычно много говорил во время той прогулки), но Сильвана остаток беседы провела в каком-то отупении, отвечая машинально и односложно.
Через месяц, ближе к зиме, войска главнокомандующего Орлисса*, рыцаря-стрелка ордена Сердца и сына командора ордена, вступили в Пепельный Предел. Переоценив опасность обстановки, Марино бежали, и только добравшись до Деквинциаты узнали, что бежать не стоило. Не только потому, что войны как таковой не случилось, но и потому, что кто-то, воспользовавшись суматохой, вызванной вводом войск, обнёс их поместье и не нашёл лучшего способа замести следы, кроме как сжечь всё дотла. Земли, конечно, по-прежнему принадлежали семье Марино, но на восстановление поместья денег не было, поскольку вызволение Клементе из рук правосудия стоило им фамильного имения и адвокатской службы Сильваны. Продать же владения в дискредитировавшем себя Пределе представлялось немыслимым ближайшие лет десять. Пришлось остаться в столице, выкупив за гроши дом престарелой Агаты Ферроу.
И вот - Клементе опять пишет.
Сильвана прикрыла глаза, вздохнула. Поднялась, поправила смявшиеся юбки, вышла из комнаты и подошла к двери, ведущей в кабинет брата. Там она на секунду засомневалась, стоит ли входить, но, услышав возобновившийся звук, рывком открыла дверь.
Ветер ворвался в комнату, когда Сильвана вошла, взметнул листы, разбросанные по полу, и вынес малую их часть в коридор. Она закрыла дверь, и сквозняк утих. Она осмотрелась.
Клементе, скрючившись, сидел в жаккардовом кресле - единственном, что напоминало об их безбедном прошлом - и, казалось, таращился на луч вечернего солнца, выглянувший из-под портьеры и осветивший растёкшиеся по страницам чернила. С улицы доносились выкрики ребятни и ржание лошадей.
— Прости, Клем. Это всё сквозняк, - сказала она, приглядываясь к брату.
Жидкостная лампа едва освещала его лицо, но оно уже не было лицом Клементе. В кресле сидел мертвец.
***
Заключение рыцаря-детектива.
Клементе Марино.
Дата рождения - 13 число, 5 месяц, 142 год от становления Гегемонии.
Дата смерти - 4 число, 1 месяц, 178 гсг.
Время смерти - около 6 утра.
Причина смерти - паралич, остановка сердца.
Для протокола.
По словам прозектора, гражданин Гегемонии Клементе Марино принял полынный яд высокой концентрации, после чего в течении часа скончался. Причиной фатальной ошибки мог являться инертный синдром, под влиянием которого пузырёк с ядом был принят гражданином Марино за лекарство. Тело безопасно для кремации.
6.1.178 гсг.
Рыцарь-детектив третьего Принципа, Леонард Доцци
***
Сильвана скомкала заключение детектива и бросила его в топку. После этого подошла к двери, ведущей на улицу, открыла её и тяжело поглядела на родной город, из которого ей теперь хотелось бежать стремглав, как от доктора Аллери из той страшной книги. Из той книги и из этого города.
Фабричные трубы чернили небо, улицы гремели шестернями агрегатов, где-то колёса локомотива громыхали по железной дороге, выли паровые сирены, титанические часы Верхнего уровня били полдень, и она почувствовала, что этот огромный, оглохший от собственного гула, механизм перемалывает её жизнь так же легко, как ручная мельница перемалывает кофейное зерно.
Вещи она собрала быстро - их было не так много, как раньше. Проверив все, кроме одной, комнаты, она отправилась к выходу, но остановилась на пороге и оглянулась. Она посмотрела наверх, мертвенно бледная. Сквозь хрип беснующейся Деквинциаты, сквозь эту механико-человеческую какофонию, она услышала шелест страниц. Дрожащей рукой она нащупала ручку, толкнула дверь. Сквозняк, полюбивший это жилище, ворвался в дом со всех сторон, сдёрнул с Сильваны шляпку и убежал с ней вниз по улице, сорвал с петель ненавистную хлипкую крышку кабинетного гроба и выпустил в дом все мысли Клементе Марино, никем не читанные и оттого никому не нужные, но для чего-то закреплённые на бумаге.
Листы разлетелись по дому, как конфетти по площади в ночь карнавала, и теперь приземлялись на пол гостиной. Опешившая Сильвана подняла один из листов, осознав, что так и не заглянула в записи брата.
Посреди листа, испещрённого непонятными ей буквами, словами и знаками, красовался отпечаток детской ладошки, измазанной чернилами.
Сильвана Марино закрыла дверь, разожгла камин и долго-долго наблюдала за тем, как белая бумага превращается в чёрные хлопья.
Идея третья (которая далеко не всегда является синтезом двух первых)
читать дальше
Генрих Райциг, рыцарь аптекарского дела, услышал голоса и понял, что Магистры уже внутри. Несмотря на то, что он зарёкся нервничать, тело его неприятно задрожало. Райцигу показалось, что дрожь эта вытряхивает из головы все кропотливо уложенные по полочкам вызубренные формулировки.
- Спокойно, - сказал он вслух, но это не помогло.
Взглядом затравленного оленя Генрих окинул тоннель, в котором находился, как бы ища пути к отступлению. И тут дверь открылась.
Рыцарь-аптекарь уже три года жил во Втором Кольце Стального Коридора*, ожидая перевода из Терцеры в Деквинциату, и на стены не поднимался: нужды не было, да и допуска он не имел. В комнате, что ему выделил мейстер, окон не предусматривалось. И теперь свет, ворвавшийся в грязно-серый покой катакомбы, ослепил Райцига. Жмурясь, он шагнул было вперёд, но остановился, с трудом различив силуэт по ту сторону дверного проёма.
- Документы, - требовательно произнёс тот, кто открыл дверь.
Райциг протянул пакет. Пока документы проверяли, глаза его привыкли к освещению, и теперь аптекарь стоял в проходе, не зная, куда себя деть. Он был так взволнован, что даже не удосужился разглядеть Стальной Магистрат*. Дрожь сосредоточилась на руках и ногах, и рыцарь представлял, как нелепо выглядят со стороны его попытки унять тряску. От этих мыслей нервное напряжение только нарастало, и он уже готов был выть от этого непонятного, животного страха, когда к нему обратились. Он вытянулся по-солдатски стремительно, и весь стал как бледный истукан. Тремор, не ожидавший такой подсознательной готовности Райцига, пропал.
- Садитесь, - сказали Генриху на столичном диалекте.
Тринадцать шагов до дубового стула.
Райциг садится.
И ждёт.
Магистрат несколько секунд изучал кандидата. Стараясь как можно учтивее смотреть в сторону представителей столицы, Генрих произнёс слова приветствия. Ему ответили. Он выразил свою благодарность за уделённое ему время. Ему объяснили, почему именно его кандидатура оказалась достойной интереса Магистров. Он не почувствовал гордости, но только страх не оправдать ожиданий. Он сказал, что это честь для него. Ему сказали, что честь не в том, чтобы оказаться в этом помещении, а в том, чтобы выход был отличен от входа.
Тут Райциг начал приходить в себя, и понял, что не может видеть отчётливо. Он осознал, что сидит за столом, напротив которого стоит другой стол, много длиннее. За дальним столом сидят Магистры, общим числом пять. Свет падает так, что экзаменаторов толком не разглядеть – фантомы, скрытые кисеёй Вечного Ткача*. Зато голоса их он слышит совершенно отчётливо. Металлическая дверь, по обеим сторонам которой, кажется, стоят двое, но поручиться за их реальность Генрих не берётся. Окнам, впускающим раннее солнце в залу, могут позавидовать самые известные художественные мастерские Терцеры…
…И всё это в одно мгновение перестало иметь значение для Генриха: там, в новом для него - старательно изученном по книгам, но совершенно незнакомом на деле – небе Деквинциаты, недвижно висел нададор*. И теперь он не был далёкой точкой на серо-голубом полотне, какой виделся с равнин Терцеры, но был ощутимым как сам воздух, и великолепным как Тормента*. Генрих мечтал о том, что он взойдёт на борт этого летучего Рабиосо*; услышит, как трубы, натужно гудя, шипя и присвистывая, выпускают пар из его могучего нутра; узнает, каково это: стоять на спине колосса – первого, кто приветствует солнце по утрам…
- Ваша задача, - вырвал его из забытья резкий, хрипловатый тенор, – отвечать четко и быстро. Никаких подробностей, экскурсов, ремарок не нужно, пока вас не попросят об уточнении. Вам ясно?
Генрих с трудом оторвал взгляд от окна и рассеянно закивал:
- Д-да.
- Значит, начинаем, - подключилось сопрано, - Ваше имя.
- Генрих.
- Полное.
- Генрих Райциг.
- Возраст.
- Двадцать семь полных лет.
- Род деятельности.
- Аптечное дело.
- Образование.
- Состоял подмастерьем при септиме Форедесе, после был переведён на службу в седьмой конный полк ордена Сердца, где служил военным врачом. Играл в военном оркестре. После ранения, полученного во время Табачного бунта, был комиссован. В течение двух с половиной лет брал уроки музыки у маэстро Эрау’беза.
Вернулся тенор:
- Самостоятельно обучались?
- Да.
- В какой области?
- История культов, магические и божественные проявления.
Силуэты переглянулись, и Райцигу подумалось, что его реплика должна их немало позабавить. Хотя, с чего бы? Для Магистрата эти сведения новостью не были.
- Вы понимаете, что большая часть этих знаний вам не пригодится, если вы преуспеете?
- Да, - сказал он смущенно.
- В таком случае, перейдём к истории Деквинциаты, опустив банальные вопросы…
Тенор сделал короткую паузу, и её заполнил бас:
- Отчего же? Давайте будем придерживаться формы.
- Если вы настаиваете. Но, всё же (чтобы не затягивать процесс) пусть господин Райциг сам скажет нам, всё, что помнит об истории столицы. А мы будем задавать уточняющие вопросы. Всех это устроит?
Тенор, как кажется Генриху, задаёт тональность вопросительным звуком, отчасти напоминающем «м».
- Да, - звякает сухой фальцет, подобный деревянному колокольчику.
- Вполне, - вальяжно поддерживает бас.
- Абсолютно, - чеканит сопрано, словно бы ставя многоточие.
Генрих судорожно сглотнул. У него возникло дежавю. Всё вокруг походило на какое-то ужасное представление в Светлом Доме*. Мысли путались, и от этого он опять весь затрясся. Кое-как совладав с желанием почесать щёку, которая начала неистово зудеть, он отвечал:
- Деквинциата – формальная столица Гегемонии, основанной Великим Командором сто семьдесят лет назад. Точнее, сто семьдесят лет – это округление. На самом деле больше на три с лишним месяца, но календарь тогда было решено не менять, и днём становления Гегемонии принято считать первый день года. И, опять же, я не совсем точен, поскольку от сего года прошло уже…
- Мы вас поняли. Продолжайте.
- Да, конечно, - Генрих закрыл глаза, выдохнул, вдохнул и продолжил, - Деквинциата была заложена первой из пяти городов, образующих Стальной Коридор. Когда Второе Кольцо было построено, указом Великого Командора вся столица прежнего государства была отделена от Деквинциаты. Так образовалось Первое Кольцо, в пределах которого существует фактическая столица Гегемонии – Викта.
- Достаточно. Расскажите о ныне существующих орденах Второго Принципа*.
Генрих просиял:
- С удовольствием. На территории Деквинциаты всего четыре действующих ордена Второго Принципа: орден Колеса, орден Сердца, орден Машины и орден Камня.
Только он собрался удариться в подробности, как его перебило сопрано:
- Какой из них вам кажется более подходящим для вступления?
Генрих не был готов к этому вопросу. Он, разумеется, много размышлял о том, в какой орден ему хочется более всего. Но чего аптекарь не ожидал, так это учёта его собственного мнения.
- Ну, я – номинально, конечно – всё ещё в ордене Сердца, и считаю… поскольку мои познания и навыки преимущественно лежат в области науки и медицины, то я бы, пожалуй, предпочёл остаться в ордене Сердца или же, если моя кандидатура указанный орден не заинтересует, перейти в обитель Мысли.
Не дожидаясь, пока Магистры сделают выводы из сказанного им, Райциг собрался с духом и выпалил скороговоркой:
- Однако не буду скрывать: несмотря на логические доводы, я желал бы стать рыцарем ордена Колеса.
Тишина бывает разной. Когда происходит что-нибудь шокирующее, наступает тишина решения: все резко и глубоко вдыхают, чтобы затем разразиться криком, хохотом или плачем. Если кто-то не может дать твёрдого ответа, пускаясь в долгие внутренние рассуждения, царит тишина мысли. Двое влюблённых, держась за руки и глядя друг другу в глаза, создают тишину умиротворения. А сказанная глупость наполняет тишину эхообразным недоумением.
В этот раз всё пошло по последнему сценарию. Пока – чересчур звонкие в этом затишье – мысли Магистров сливались в одну, подобную набату, совершенно категоричную формулу, Райциг успел понять, что совершил непоправимую ошибку. Заграничному гостю или жителю нижних Колец заявление Генриха могло бы показаться вполне уместным, но это было не так.
- Несмотря на логические доводы… - задумчивым и почти нежным альтом повторил пятый голос, который до этого не звучал в общем диалоге.
Рыцарь-аптекарь хотел сразу же исправиться, но осёкся, потому что узнал этот голос. Райциг побледнел.
- Селеста?*
- Никогда не подвергайте сомнению логику, рыцарь, - сказала она спокойно.
Он не выдержал:
- Но суть ведь не в этом всём! Я три года прожил в этих казематах, чтобы представить свои изобретения в столице, а вы, даже не удосужившись взглянуть на них, заваливаете меня никчёмными вопросами! И я хотел…
И хор запел. Райциг перестал понимать, что происходит. Всё смешалось: краски, образы, запахи превратились в отвратную мешанину. Голоса же усилились многократно, и буквально оглушали. Бас дробил его череп. Фальцет пронзал его барабанные перепонки. Сопрано иглами впивалось в корни его зубов. Тенор срывал кожу с его лица. И бездонный альт звучал в его изуродованной голове:
- Так покажи нам, что ты изобрёл, чтобы попасть в Деквинциату, Генрих…
***
В одном из окон «Пахаро Вьехо»* горит свет. Внутри кто-то ходит. Это Райциг – именитый аптекарь. Он бросает четвёртый окурок в урну и допивает свой «Милеханос»*. Он ненавидит минувший сон за его правдоподобие.
Райциг стягивает сырую сорочку и бросает её в трубу. Оттуда доносятся голоса ночных прачек. Они смеются.
Генрих смотрится в зеркало. Он выглядит уставшим.
Завтра приедет Селеста.
Он пришёл сюда, в Деквинциату, вслед за ней, но так и не позволил себе к ней приблизиться. Когда же она искала встречи с ним, он каждый раз сбегал из города под предлогом лабораторных исследований и общей занятости. Но теперь он решил признаться ей.
Он открывает ящик переносного «Регистра»*. Достаёт из бокового отделения перфорированную пластину и аккуратно помещает её в аппарат. Внутри что-то скрежещет и пыхтит, наружу стремится пар. Затем раздаётся щелчок, и всё стихает. Потом начинается песня.
Селеста поёт. Райциг сидит недвижно, глядя в окно на «Мезо д'Аксьон» - театр, в котором эта песня будет звучать через два дня. Взгляд рыцаря печален и тревожен.
Но голос, раскрывая крылья в крещендо, тянет Райцига за собой, заставляет выпрямиться, расправить плечи и прогнать грусть из души. Когда музыка стихает, он уже стоит в полный рост, и глаза его полыхают огнём уверенности.
О, этот сон не заставит его обезуметь. И не заставит его прийти к Селесте. Да, он всегда хотел быть с ней, но ему будет достаточно и того, что она не принадлежит ни одному мужчине.
А он сам? Он не признается.
У него есть причина оставаться в своём уме.
Он живёт здесь восемь лет, и не сказал ни слова правды.
Он никому не расскажет, что он устал лгать. Никому не расскажет, что ему восемь лет кряду снится один только сон. Никому не скажет, что обманул Магистрат. Никому не расскажет, что он Райциг, но вовсе не Генрих. Никому не скажет, что он вовсе не учёный и не делал никаких открытий, а просто присвоил их.
И никому и никогда не скажет, что он братоубийца. Особенно ей.
Он улыбается.
Дождь набирает силу.
И за окном поёт Деквинциата
Незабываемую песнь свою.